как милой сердцу царя дочери, что мысль о скорой смерти показалась ему нестерпимой. Он лишился дара речи и стоял, не в состоянии произнести ни слова, некоторые нетерпеливо заерзали на своих местах, а других охватило смущение, но я постарался самым деликатным образом вывести ситуацию из тупика:
— Прекрасно, мистер Томсон. Вы, пожалуй, оказались ближе всего к правде, ибо в тот день в Авлиде наша прекрасная принцесса, сообразив, что отец собирается убить ее, скорее всего, сделала то же самое, что и вы. Она заплакала.
Я родился в 1952 году на ферме под Редингом в немецкой семье, которая не придерживалась строгих правил амишей, запрещавших им пользоваться средствами механизации на фермах или иметь пуговицы на одежде, однако следовала меннонитским традициям, требовавшим глубокого консерватизма в быту и прилежания в труде. Мы не брезговали пуговицами и механическими средствами, но одежду должны были носить только черного цвета, независимо от того, мужчина ты или женщина. Правда, существовало одно исключение: женщинам дозволялось надевать красивый кружевной капор, тщательность, с которой он изготавливался, отличала хорошую домохозяйку от неряшливой. Впрочем, последних было немного.
Впитав в детстве традиции меннонитов, я добавил к ним успешную учебу в школе Рединга, где приобрел прочные знания в области математики, естественных наук, истории и французского языка. В старших классах у моих учителей не было никаких сомнений, что я получу стипендию в лучшем университете. Когда учеба в школе близилась к окончанию, вербовщики из университетов Питсбурга, Пенсильвании и Сиракуз видели, что я не только являюсь старостой класса, отлично играю на трубе в школьном оркестре, но и владею тремя языками — немецким, французским и английским — и вполне гожусь для университета как по своим показателям в области естественных наук, так и литературы. Они не ограничивались просто предложением стипендии, они связались со своими бывшими выпускниками, выходцами из наших мест, и добились их согласия на то, что они оплатят всю мою учебу.
Когда предложения от трех крупнейших университетов и еще одного мелкого колледжа лежали на столе нашей кухни, решение приняла моя мать:
— О Пенсильвании и Питсбурге не может быть и речи, потому что Филадельфия и Питсбург — это места, где живут одни безбожники, и я сомневаюсь, что Сиракузы намного лучше. Мы с отцом думаем, что ты должен отклонить эти три предложения и учиться в Мекленберге. Это богобоязненный и лютеранский город, где ты не сойдешь на путь порока.
— Но там мне не предложили стипендию, — заметил я.
— Предложат, — отмахнулась мать, — когда я поговорю с ними.
Памятным апрельским днем мы с мамой отправились за десять миль в Мекленберг. Путь наш проходил по красивым немецким землям с названиями, пришедшими с нашей старой родины, — Фенштермахер, Дрезден, Ванси, которые вызывали в душе такую благодать, что, когда показались каменные стены Мекленбергского колледжа, я уже не хотел ничего иного, как только стать его студентом.
— Вы будете им довольны, — сказала мать и, когда мы предстали перед членом приемной комиссии, без колебаний выложила перед ним три комплекта бумаг. — Здесь написано, как он занимался в школе, а отсюда видно, что он делал вне школы, а в этих трех письмах ему предлагаются стипендии трех университетов. Но мы христиане, профессор. Меннониты по убеждению, но относимся с большим уважением к вам, лютеранам…
— Я квакер, миссис Стрейберт.
— Кто-кто?
— Протестант. Что-то вроде пресвитерианина или баптиста.
— Ну и прекрасно! Так как вы думаете, профессор?
Чиновник заколебался, пошуршал бумагами и затем улыбнулся:
— Я скажу вам, что если эти бумаги подлинные, а таковыми они и представляются мне, то мы были бы рады принять вашего сына.
Но моя мать была не из тех, кто удовлетворяется туманными обещаниями, даже высказанными улыбающимся квакером на официальном посту.
— Отправляясь в такую даль, мы хотели знать, сможет ли Карл получить здесь стипендию, причем в таком же размере, как те, что предложены ему?
— Я не наделен полномочиями принимать такие решения, миссис Стрейберт. Я не могу даже сказать, получит ли он ее вообще. Но, если судить по бумагам, могу почти заверить вас, что стипендия будет. Мы ищем таких ребят, как ваш сын.
— Так, а какой будет его стипендия?
Чиновнику, видно, не впервые приходилось сталкиваться с упрямством немцев, когда дело касалось их детей, поэтому он улыбнулся и сказал:
— Миссис Стрейберт, руководство колледжа не позволяет сотрудникам моего ранга распоряжаться финансами. Этим занимается специальный комитет.
Мать подвинула к нему четыре бумаги с предлагавшимися стипендиями.
— Вы видите эти цифры?
Чиновник молча отодвинул их.
— Миссис Стрейберт, эти цифры ничего не значат.
Мать была удивлена и не стала скрывать этого, поэтому он поспешил объяснить ей:
— Вы заметили, что цифра Пенсильванского университета намного выше той, что предложена тем мелким колледжем. Но это еще ничего не значит, поскольку расходы в столь крупном университете, как Пенсильванский, намного выше, чем в небольшом колледже. Если мы станем сравнивать, я докажу, что эта меньшая стипендия выгоднее вашему сыну, чем стипендии Пенсильвании, Питсбурга и Сиракуз.
— Вы хотите сказать, что у вас расходы еще ниже?
— Намного.
— Тогда ваша стипендия…
— Если утвердит комитет.
— Я понимаю. Но предположим, он утвердит. И тогда ваша стипендия будет еще ниже?
— Значительно. Потому что проживание в этой части Пенсильвании намного дешевле, чем в крупном городе. Скажем так, миссис Стрейберт. Вы же знаете, что магазины в Ланкастере, Рединге и Аллентауне вынуждены держать более низкие цены, иначе такие благоразумные фермеры, как вы с вашим мужем, перестанут покупать в них и они разорятся. Пенсильвания, Питсбург и Сиракузы предлагают высокие стипендии, но и мы тоже не отстаем. Это я могу обещать вам.
— Но вы не можете обещать стипендию, а если и обещаете, то не говорите ее размер?
— Не могу, но поверьте мне на слово. — Уже провожая нас из своего кабинета, он остановился и спросил: — Карл, вы не сказали мне, что вы думаете по этому поводу.
— Я хочу поступить сюда.
Потом мне передали, что, когда мы с матерью вышли, он написал на моем заявлении: «Этот нам нужен».
Думаю, что колледж не пожалел о своем решении предоставить мне полную стипендию и оплачивать дополнительные курсы, которые я стал посещать после первого семестра. Занятия науками и литературой не требовали от меня больших усилий, а знание двух языков высвобождало время для дополнительных курсов. Первые три года я неизменно получал в каждом семестре четыре высших оценки и одну чуть пониже. Тонко чувствуя работу университетского механизма, я мог точно предугадать, чего хотят от меня профессора и сколько надо затратить усилий, чтобы сдать тот или иной экзамен. Некоторые из моих преподавателей считали меня чуть ли не гением, а другие, более проницательные, воспринимали меня как машину, в совершенстве приспособленную для работы и абсолютно беспристрастную. Ни тем, ни другим я старался не показывать, чем я был на самом деле.
Учеба почти не оставляла мне свободного времени. Я играл на трубе в оркестре, но вынужден был отказаться от этого в джазовом ансамбле. Моему сильному баритону нашлось бы место в певческом клубе, но я под всякими предлогами отказывался от поездок за пределы студенческого городка. Приходилось избегать участия даже в церковных концертах, которые традиционно давались студентами в церквах
