Мелкой рысью потрусили назад лошади, пошли опять надевать свои черные причудливые головные уборы дети: плоскую шляпу — мальчик, кружевной капор — девочка, и вторая попытка закончилась словами: «Дубль снят».
Третий резервный дубль с треском провалился. Лошади ржали, дети прыгали, актеры не справлялись с управлением. Зато четвертая попытка удалась на славу. Когда октябрьское солнце уже давало слишком много света, все элементы чудесным образом сложились в почти идеальную картину жизни амишей, отобразившую их поля, их детей и их старинные средства передвижения. Директор захлопал в ладоши, а израильтянин крикнул фермерам, предоставившим свои конные экипажи:
— Могу я поцеловать этих лошадей?
Амиши посмотрели на него как на сумасшедшего.
На обратном пути в Дрезден Лукас констатировал:
— Целое утро, восемьдесят человек и шесть лошадей — и все это ради одной минуты и двадцати секунд отснятого фильма.
— Если только это те восемьдесят секунд, то еще ничего, — заметила Ивон.
Когда я поинтересовалась у Йодеров, что они думают о съемке, Лукас сказал:
— Она на меня произвела огромное впечатление. Им приходится в поте лица создавать свои картины. А вот я недостаточно прилежно выстраивал свои образы, и Ивон приходилось много работать, чтобы привести все в порядок. Я уважаю профессионалов.
Оставшуюся часть пути мы ехали молча. Лишь однажды Эмма заметила:
— Как замечательно! Когда эти двое были здесь в прошлом году, они едва лопотали на ломаном английском. Сегодня они говорят бегло и выразительно. Я всегда восхищалась теми, кто умеет учиться, кто отлично справляется с поставленной перед ними задачей.
Немецкий ресторан к югу от Кутцтауна, широко известный под названием «7+7», славился немецкой деревенской кухней. Большие столы в нем ломились от окороков, говядины, кур, свинины с кукурузой и приправами и всевозможных колбас. Не было только рыбы, баранины и телятины. По немецкой традиции на каждом столе стояло по четырнадцать небольших горшков: семь — с ярко-красной пометкой «сладкое» и семь — с зеленой пометкой «кислое». В этом ресторане — единственном в округе, где были настоящие горшочки, — в качестве «сладкого» подавали запеченные яблоки, яблочный соус, сладкие пикули, три вида желе и другие сладкие смеси. В качестве «кислого» служили маринованные огурцы и другие овощи, а также по-особому приготовленная горчица и другие приправы.
На обеде нас было восемь человек: Йодеры, Цолликофферы, Ивон, Тимоти со своей подружкой Дженни Соркин и я. Владелец ресторана, польщенный присутствием таких важных гостей, выделил нам уютный зал с огромным столом в центре, на котором громоздилось четырнадцать цветных горшочков. Когда мои гости вошли туда, чтобы занять свои места, они обнаружили, что стульев было девять. Ивон, рассылавшая приглашения, тут же принялась допытываться:
— Для кого предназначен девятый стул? — Я помалкивала, надеясь устроить ей сюрприз. И вот сюрприз появился! В зал вошел Карл Стрейберт, впервые оказавшийся в наших краях после своего поспешного бегства в Темпл. Должна сказать, что резкая перемена в нем приятно удивила меня. Это был уже не тот неуверенный в себе молодой человек с понуро опущенными плечами. Теперь он выглядел даже возмужавшим, держался прямо и был одет в роскошный костюм в тонкую полоску, какие обычно предпочитают носить высокопоставленные чиновники и руководители кафедр в престижных университетах.
Не обращая на нас внимания, он прошел прямо к Ивон, взял ее за руку и тихо сказал:
— Я должен извиниться перед вами. Та статья в газете по поводу моего ухода от вас и из «Кинетик» была ужасной. Хуже того, это просто был дурной тон. Я вам очень обязан.
Ивон предпочла промолчать, но я не выдержала:
— Тогда зачем же вы сделали такое резкое заявление?
— Это было интервью по телефону, — объяснил он. — Я не видел человека, задававшего мне вопросы. Это был просто отвлеченный голос… Я был сбит с толку и наговорил всякого. Мне правда очень жаль.
В его голосе было такое раскаяние, что Ивон проговорила;
— Когда я прочла ее, я сказала миссис Гарланд, что вы просто мальчик-неврастеник, который бьет своих родителей. Это тоже было неучтиво с моей стороны, поэтому мне остается только принять ваши извинения.
Мир был восстановлен.
Когда Карл занял свое место рядом с Ивон, мне бросилась в глаза реакция Йодера на такое проявление чувств. Он поднял брови, словно говоря: «Не думаю, чтобы я мог сказать такое на людях». А я подумала: «Что мне действительно хотелось бы услышать, так это объяснение Карла по поводу его дикой рецензии на „Каменные стены“.»
Перед тем как подали закуски, Ивон произнесла трогательную речь:
— Как странно, что в Дрездене я нашла четверых своих главных писателей. — И она перечислила их, включая Стрейберта, которого она назвала последним, лукаво добавив: — Полагаю, что теперь надо говорить «троих», потому что недавно я, похоже, лишилась одного из них. — И, прежде чем кто-либо успел что-то вставить по этому поводу, она продолжила: — Кому-то может показаться преждевременным причисление Дженни Соркин к разряду главных писателей, поскольку публика еще не видела ее книги, но зато ее видели четверо сидящих в этом зале, и мы знаем, что победа будет за ней. Предлагаю выпить за прозаика, который вот-вот должен родиться. За Дженни Соркин!
Тогда Эмма спросила:
— Как вы можете говорить «вот-вот должен родиться», если у нее уже закончена книга?
— Для нас она не закончена до тех пор, пока не издана, — ответила Ивон.
— Интересный подход, — заметила Эмма. — Мы с Лукасом знаем профессора в Мекленберге, который может написать про немецкую Пенсильванию гораздо лучше Лукаса. Но он никогда не сможет сесть и довести книгу до конца — такой уж он непоседа, — и получается, что он никогда не станет писателем.
Я обратила внимание, что Ивон как-то странно отвела взгляд в сторону.
Три официанта принесли гору тарелок с мясом, и все приступили к трапезе, с особенно завидным аппетитом ела миссис Цолликоффер, да и муж ее не отставал. В разгар пиршества пришла официантка и сообщила, что миссис Мармелл просят к телефону. Уходя, Ивон подмигнула Цолликофферам и пожелала им удачи, незаметно подав им знак стиснутыми вместе руками.
Разговор по телефону длился так долго, что я почти забыла о существовании Ивон. Тем более что в это время меня занимала Дженни Соркин. Наклонившись ко мне, она шептала:
— Посмотрите на это изумительное квадратное лицо Цолликоффера. Оно так напоминает меннонитский амбар, что когда смотришь на него, кажется, что вот-вот увидишь магический знак у него на лбу. — Я с удовлетворением отметила, что мой внук нашел девушку не только остроумную, но и толковую.
Возвратившаяся раскрасневшейся Ивон не спешила присесть:
— Звонил мистер Троксель. Он сказал, что Хертцлеры приняли мое предложение о покупке их фамильного дома — подождите радоваться, — но они настаивают, чтобы я взяла на себя весь необходимый ремонт — подождите возмущаться, — потому что они возвращают мне полторы тысячи долларов на покрытие его стоимости.
Чтобы успокоиться, она потянулась за своим запотевшим стаканом и прижала его к разгоряченному лбу, затем провозгласила, поднимая его:
— За старых и новых друзей! Теперь я среди вас и не могу представить себе более подходящей возможности отпраздновать это событие.
Звучали поздравления, вперед вышли Стрейберт с Тимоти и стали обнимать ее. Йодер довольно кивал головой, а Эмма пожимала ей руку. Я постучала по стакану и предложила:
— Предлагаю выпить за нашего нового налогоплательщика. Салют!
— Прозит! — поправили меня Цолликоффер с Йоде-ром, и раздался звон стаканов.
Со стола убрали. Пока ожидали перемену блюд, поднялся Стрейберт, тихо откашлялся и сказал:
