Грис Марсала не отрывала взгляда от резьбы, будто и не слышала вопроса. Потом, коротко вздохнув, провела рукой по шее.
— Ну… это можно назвать как угодно. — В ее тоне, вроде бы легком, слышалась принужденность. — Скажем так: все застряло на мертвой точке. Это относится и к Макарене Брунер, и к ее матери — старой герцогине, и ко всем остальным.
— Я еще не знаком с дамами семейства Брунер. Когда Грис Марсала обернулась к Куарту, в ее светлых глазах он подметил лукавый блеск.
— Правда?.. Что ж, познакомитесь. — Она снова сделала паузу и склонила голову набок, как будто находя ситуацию забавной, — С обеими.
Куарт слышал, что она тихонько рассмеялась, поворачивая выключатель. Темнота снова поглотила алтарь и все, что находилось за ним.
— Что здесь происходит? — спросил Куарт.
— Где — в Севилье?
— Я имею в виду, в этой церкви.
Грис Марсала ответила не сразу.
— Это вам надлежит разобраться во всем, — проговорила она наконец. — Для этого вас и прислали.
— Но ведь вы здесь работаете. Наверняка у вас имеется свое мнение обо всем.
— Разумеется. Но я держу его при себе. Знаю только, что больше людей заинтересовано в том, чтобы церковь исчезла, чем в том, чтобы она продолжала стоять на своем месте.
— Почему?
— О, я не знаю. — Сообщнический тон улетучился. Теперь она держала дистанцию, и, казалось, между ними вновь дохнуло струей холода, жившего в этих гулких стенах. — Может, потому, что в этом квартале квадратный метр земли стоит целое состояние… — Она мотнула головой, будто отгоняя докучливые мысли. — Кто-нибудь наверняка расскажет вам об этом.
— Но вы сказали, что у вас есть собственное мнение.
— Я так сказала?.. — Она улыбалась уголком рта, но как-то натянуто, словно бы через силу. — Возможно. Во всяком случае, меня это никак не касается. Мое дело — спасать здесь что можно, пока есть чем оплачивать работы. Хотя с этим у нас туго.
— Почему же тогда вы здесь в одиночестве?
— Работаю сверхурочно. С тех пор как я занимаюсь этой церковью, мне не попадалось никакой другой работы, так что у меня очень много свободного времени.
— Много свободного времени, — повторил Куарт.
— Да, много. — В ее голосе опять прозвучала нотка горечи. — И мне больше некуда идти.
Куарт, заинтригованный, собирался было еще раз задать свой вопрос, когда звук шагов за спиной заставил его обернуться. В дверях, как в раме, виднелся неподвижный черный маленький силуэт; его темная тень пересекала прямоугольник яркого света на плитах пола.
Также обернувшаяся Грис Марсала взглянула на Куарта с какой-то странной улыбкой:
— Пора вам уже познакомиться со здешним священником, вам не кажется?… Я имею в виду дона Приамо Ферро.
После того как Селестино Перехиль вышел из бара «Каса Куэста», дон Ибраим принялся незаметно пересчитывать под столом банкноты, оставленные троице помощником банкира Пенчо Гавиры на ближайшие расходы.
— Сто тысяч, — объявил он, закончив считать.
Удалец из Мантелете и Красотка Пуньялес молча кивнули. Дон Ибраим разделил деньги на три пачки по тридцать три тысячи в каждой и, спрятав одну во внутренний карман пиджака, передал остальные сообщникам. Оставшуюся тысячу он выложил на стол.
— Что скажете? — спросил он.
Удалец из Мантелете, нахмурив брови, разгладил банкноту и всмотрелся в изображение Эрнана Кортеса.
— По-моему, настоящая, — осторожно заметил он.
— Я имею в виду работу. Заказ, который мы получили.
Удалец продолжал молча разглядывать банкноту; Красотка Пуньялес пожала плечами.
— Это деньги, — изрекла она таким тоном, как будто этим все было сказано. — Но связываться с попами — дело паршивое.
Дон Ибраим сделал жест, долженствующий означать: ну-ну, все не так уж серьезно. Он сделал его левой рукой, в которой, по соседству с массивным золотым перстнем, дымилась сигара, и комочек пепла снова шлепнулся на белые брюки.
— Мы все устроим очень деликатно, — пропыхтел адвокат, с трудом перегибаясь через собственный живот, чтобы стряхнуть пепел.
Красотка Пуньялес сказала «аха», а Удалец из Мантелете кивнул, по-прежнему не отрывая глаз от банкноты. Удальцу было лет сорок пять, и каждый прожитый год оставил свой след на его лице. Молодость новильеро-неудачника[18] запорошила его глаза и горло горькой пылью многочисленных поражений на третьесортных аренах и пометила шрамом пониже правого уха — на память о роге очередного бычка. Что же касается его недолгой и нескладной боксерской карьеры, вдохновляемой надеждами на титул чемпиона Андалусии в весе пера среди сверхсрочников Испанского легиона, единственное, что дала она Удальцу, — это сломанный нос, шишковатые, в нескольких местах рассеченные шрамами брови и некоторую замедленность рефлексов, когда нужно было связать воедино действие, слово и мысль. Зато ему хорошо удавалась роль уличного дурачка, каких охотно угощают и одаривают деньгами заезжие туристы; очень уж натурально получался у него этот беззащитный взгляд в пустоту, словно в ожидании третьего звонка или начала некоего, одному лишь ему ведомого обратного отсчета.
— Главное — чтобы деликатно, — медленно проговорил Удалец.
— Аха, — подтвердила Красотка.
Брови Удальца все еще были сдвинуты, как всегда, когда ему приходилось что-то обдумывать. Точно так же, хмурясь от напряжения мысли, он в один прекрасный день вошел в свой дом и застал следующую картину: его брат-паралитик сидел в своем инвалидном кресле на колесах с брюками, спущенными до колен, а на них — на коленях — ерзала, под красноречивые вздохи и стоны обоих, свояченица брата, то есть жена Удальца. Не торопясь, не говоря ни слова, тихонько кивая головой в такт бормотанию брата, уверявшего, что это чистое недоразумение и что он может сию же минуту все объяснить, Удалец из Мантелете зашел за кресло, поднял его, почти с нежностью донес до лестничной площадки и спустил с лестницы вместе с владельцем, в результате чего оно кубарем пронеслось по тридцати двум ступенькам, погромыхивая на каждой, а финалом этого полета явился перелом основания черепа с летальным исходом. На долю женщины досталась методичная, высоконаучно заданная трепка, имевшая результатом два подбитых глаза и один получасовой нокаут (у Удальца всегда неплохо получался хук левой), после которого, придя в себя, она собрала свои вещи и исчезла навсегда. С братом вышло гораздо сложнее: прокурор потребовал для Удальца тридцать лет тюрьмы, и лишь благодаря искусству адвоката судья заменил «преднамеренное убийство» на «непреднамеренное», в итоге чего обвиняемый был оправдан в связи с недоказанностью наличия у него преступных намерений. Этим адвокатом был дон Ибраим, чей диплом, выданный в Гаване, севильская Коллегия адвокатов все еще считала подлинным. Однако с титулом или без титула, а бывший тореадор и боксер на всю жизнь проникся благодарностью и привязанностью к ушлому законнику, буквально по дюйму отвоевывавшему его свободу. Этот разрушенный очаг, Ваша Честь. Этот брат-предатель, напряженность момента, интеллектуальный уровень моего подзащитного, отсутствие animus necandi,[19] инвалидная коляска без тормозов. С тех пор Удалец из Мантелете был верен своему благодетелю слепой, героической, нерушимой верностью, которая стала еще более самоотверженной (если это только возможно) после позорного изгнания дона Ибраима из адвокатской коллегии. То была молчаливая, непоколебимая верность борзого пса, готового на все по приказу хозяина или ради его ласки.
— По-моему, все-таки там чересчур много попов, — настойчиво повторила Красотка Пуньялес.
