смеются.
Тут подъехал к машине чернобородый старик на белом коне и ударил в кабину камчой.
– Пора балбала кончать, – сказал он сдавленным горлом и скользнул по Ивану неподвижными глазами. – Заводи конь – и поехали!
– Отъехались! – сказал Иван добродушно. – Не пойдет конь, пока не напьется!
Басмачи загалдели. Главный бородач понимающе усмехнулся и спросил:
– Кумыс твой конь пить будет?
– Моему коню керосин нужен, а не кислый кумыс…
– А где карасин, шайтан тебя забирай! –
Басмач оскалил желтые зубы и замахнулся нагайкой.
Отшатнулся Иван, оторопел слегка, да опять тот голос услышал в себе: «А ну шугани его покрепче!»
– Худо будет! – спокойно сказал Иван, посмотрев на свой тяжелый кулак. – Так бы я и ждал тебя, балда твоя борода, если б керосин весь не вышел. А плетку спрячь!
Удивился старый басмач и отступил от Ивана – убивать его было тому не с руки.
– Аллах да будет с тобой! Нет карасий – поедешь верблюд, – сказал он, пряча нагайку за пояс. – Худайберды скажет: ай, хороший, скажет, бакшиш! Карасин достанем, атаман будешь возить…
Из-за бархана привели верблюда, желтого, как сама пустыня, и несколько басмачей приарканили к нему автомашину и погнали вперед. Иван сидел в кабине, подкручивал руль и уныло глядел, как верблюд тяжело вытаскивает ноги из сыпучего песка. Иван думал о неволе, которая ждет его у банд-атамана Худайберды, самого свирепого волка пустыни…
Вскоре в пустыню пришла ночь. Из-за барханов выползли Железный Кол и Большая Медведица и встали на свои дозорные места, освещая путь каравану. Свет дня убегал и таял в темноте, а там, впереди, загорались живые огни.
Караван въезжал в развалины старого кишлака. На кострах шипели чайники и казаны, пахло жиром и мясом, блеяли овцы и бараны. Как почетного аксакала, Ивана под локотки вывели из машины, посадили у костра, дали обмыть руки и поднесли пиалу.
– Кушай, Иван, бешбармак, сил много-много надо. Утром Керимке башку долой – дальше пойдем!
«Беда, ой, беда-то какая!» – подумал Иван про малыша, и мать его с глазами, черными от горя, словно бы встала перед ним на колени и молила: «О, Иван, спаси сыночка!»
Сильно оголодал и высох от жажды Иван, но кусок в горло не шел, все о мальчонке думал. Что делать? Как быть? Опять было впал в тоску. Да не время было тосковать. Чуял: надо выход искать.
Иван встал, приложил руки к груди и поклонился сидевшим вокруг басмачам.
– Рахмат вам, спасибо, значит, за пищу, а теперь дозвольте мне пойти до коня своего и поспать…
Басмачи посовещались по-своему, поплевали жвачкой в костер и согласились. От костра отделился рослый басмач и пошел за Иваном.
– Ты Иван, я Дурахман! Ты ходи туда, я ходи туда. Ты делай ночь, я шакал прогоняй!
«Стало быть, караульщик», – догадался Иван и пошел по развалинам, вглядываясь в чужие лица и вслушиваясь в чужую речь. Кони мотали головами, блеяли овцы, суетились женщины, поднося мужчинам еду. Сзади осторожно следовал Дурахман.
Но Иван не торопился. Он останавливался, похлопывал себя по животу, зевал, а сам остро вглядывался, словно кого-то искал. И вдруг сцепился взглядом с тощим стариком, сидевшим на краю кибитки, как ворон. Иван подался к нему, но старик злобно заверещал, заглушая детский сонный голосок. Иван отшатнулся и попал в объятия Дурахма-на, вырвался и заторопился прочь, споткнулся обо что-то мягкое и услышал теплое дыхание верблюда.
– Спи, Иван! – Дурахман подтолкнул его к машине. – Аллах ночь дал спать, а утром ехать будем. Спи!
На развалинах догорали костры, искры улетали в черное небо, превращаясь в звезды, в мерцающем их стаде ярко и недвижно горел Железный Кол, держа на привязи Большую Медведицу. И понял тогда Иван, что жизнь его попала в петлю, впереди не светит ничего, кроме плена.
Время текло, уходя в песок вместе с пустыми мыслями, от которых ничего не могло измениться. Неотвратимая надвигалась судьба: звезды погаснут, поднимется на горизонте солнце, настанет утро – и совершится казнь. Вздернут голову мальчишки на копье, и караван двинется дальше в пустыню.
– Лучше смерть! – сказал Иван в сердцах и рванул на себе ворот.
Рванул и застыл – опять тот голос услышал в себе: «А теперь делом займись-ка». – «Каким же делом?» – спросил Иван. «Товарищей своих догонять». – «Как же их догонять, когда кругом басмачи?» – «Думать надо», – не унимался голос. «Все мозги истолок думаючи, да, видать, – не судьба», – загоревал Иван. «Язык твой гугнявый, умишко корявый. Ты что, забыл про огневые палочки? «
Ивану стало жарко. Как же он сразу не вспомнил? Пошарил рукою под сиденьем… Вот они – шершавые, наждачные, огневые! Вытащил сигнальные ракеты и швырк из кабины, держась за живот.
– Куда, Иван?
– Ой, лихо мне, Дурахман! Ой, лихо! – застонал Иван, согнувшись в три погибели. – Обкормился я поганой пищей. Дозволь присесть возле тебя!
– Ходи вон! – завопил басмач, отскакивая.– Пустынь большая, ходи вон!
– Ой, хурды-бурды в животе! Ой, лихо мне!
– Сты-ры-лять буду! Отойди, шайтан! Пустынь ему мало!
Иван уполз за бархан, раскурил огоньком шнуровочку и бросил тлеть на песок, а сам, держась за живот, потрусил обратно. Не успел добежать до машины, как из-за бархана вырвался свет. И всполыхнулось небо. В огневом смерче заметались кони, люди, верблюды. Барханы заколыхались жарким пожаром.
«Вот, браток, и пришла твоя минута!» Иван подобрался сзади к Дурахману. Тот стоял на коленях с воздетыми руками, умоляя о спасении. «Эх, жаль мне тебя, Дурахман, а ничего не поделаешь!» Стукнул его гаечным ключом, обвязался Дурахмановой чалмой и с воплями «А-ла-ла!» ринулся к знакомой кибитке.
Подняв руки, встал перед ним старый басмач и зашипел испуганно, но Иван отбросил старика прочь. Тот покатился по земле, разматываясь из своих одежд, вскочил в одних исподних шальва-рах, раскидав седые космы волос.
– Виноват, обознался, – сказал Иван, признав в нем старуху. – А только ты мне, старая карга, не перебегай дорогу и не доводи до греха…
Иван обхватил завернутого в кошму, легкого, как ягненок, малыша и побежал к машине, не чуя под собой ног. И сильно удивился, увидев, как машина самоходом катит из кишлака, переползая через бархан. Это верблюд, испугавшись криков и стрельбы, уходил в пустыню, таща машину за собой.
Затолкав мальчонку в кабину, Иван схватился за руль и закричал что есть силы:
– Хррр! Хррр!
Верблюд разогнался так, что ветер захлестал в окошке. И тут случилось чудо: фыркнул раз-другой и ровно загудел мотор. Сильно обрадовался Иван, но вдруг подумал: а что теперь с верблюдом делать? Взялся было за топор, чтобы обрубить канат и отпустить верблюда на волю, но опять в нем зашелестел знакомый голос: «Экой же ты дурень, братец! Кто же добрую скотину гонит со двора? А вдруг завязнешь снова в песке, кто тебя вытянет, гусь ты лапчатый?»
Большая Медведица давно скрылась за барханом, на смену медленно поднималось солнце, и бежали, оставляя длинные тени в песках, автомашина и верблюд. Едва машина начинала буксовать, верблюд легко, как возок, выгребал ее из песка.
А между тем Керимка давно уже вылез из кошмы, таращил на Ивана черные глазищи и упрямо старался отобрать у него руль. Хоть и маловат росточком, а умишком оказался быстрый – сразу ухватил связь между движениями рук и петляньем колес, и прыгал на сиденье, желая править машиной, которую видел впервые.
– Что ж ты тянешь к себе и к себе? – сердился Иван. – Она и будет, как дурная кошка, вертеться вокруг своего хвоста, а нам ехать надо вперед. Не рви, не рви! Дай-ка я тебе нос вытру! Эх, касатик, то-то мамка будет рада, как увидит тебя! А ты, гляди, башковитый! На губах молоко не обсохло, а в шоферском деле смекаешь! И откуда в тебе это, а? Объясни мне такое явление…
