Яхта Рохо называлась «Суитхарт дил»: девяносто футов в длину, построена в Нидерландах, все три каюты оборудованы барами и стереоустановками.
Яхта стояла у причала Тэрнберри-Айл. Когда Молдовски добрался до нее, было уже почти два часа ночи. Старшие Рохо, Хоакин и Вилли, предложили гостю чашечку кубинского кофе. Однако Молди не нуждался в допинге: ему и так было не до сна.
В небольшом палубном бассейне плескались в пене две молодые женщины. Неподалеку, на ковре, отдыхал Кристофер Рохо в компании пятнистого оцелота в широком, украшенном изумрудами ошейнике. Оцелот вылизывал себе лапы и, как обычная кошка, урчал от удовольствия.
Старшие Рохо отвели Молди наверх, в маленькую, шикарно обставленную гостиную.
– А Эрб? – поинтересовался Вилли. – Почему он не приехал?
– Я не стал приглашать его, – ответил Молдовски. – Ради его же собственной безопасности.
– Ну, так что же случилось, Малкольм?
Он изложил все в простых и коротких словах. Конгрессмен вляпался в мерзкую историю. Имеется компрометирующая фотография. Ее представил некий адвокат, требуя за молчание три миллиона долларов.
Братья Рохо, встревоженные, тихо обменялись несколькими фразами по-испански. Молдовски заметил, что они одеты одинаково – в короткие свободные халаты с вышитым на груди слева названием яхты. У Хоакина на мочке уха засохла мыльная пена.
– Выбор у нас невелик, – сказал Молди.
– Три миллиона, – повторил Вилли. – Нет, это невозможно.
– Я уверен, что он согласится и на два.
Хоакин вполголоса выругался. Связываться с судом сейчас было как нельзя более некстати: Дилбек должен был как можно скорее провести постановления по сахару через свой комитет, чтобы палата представителей могла проголосовать по ним до ноябрьских выборов. Об этом Хоакин Рохо и напомнил присутствующим.
– Так-то оно так, да не совсем, – возразил Молдовски. – Быстро ничего не получится. Сейчас не тот настрой – не только наверху, но и во всей Америке: каждая сволочь считает своим долгом хоть немного побунтовать. Кроме того, спикеру не с руки выставлять сахарный билль на голосование в ближайшее время: обстановка уж больно неблагоприятная. Ральф Нейдер выступал недавно в «Ночной линии» и здорово лягнул субсидии Большому сахару.
В результате выступления Нейдера табачное и рисовое лобби ударились в панику, и их ставленники в конгрессе сделали то же самое. Так что голосование в палате представителей сейчас могло дать самые непредсказуемые результаты. Поэтому самым разумным было переждать; а это означало, что семье Рохо придется делать ставку на Дилбека в течение еще нескольких месяцев, и поэтому Дилбек должен выглядеть кристально чистым в глазах общественности.
– Что, этот снимок очень уж неприятный? – спросил Вилли.
– Хуже некуда, – ответил Молди.
–
– Нет! – воскликнул Хоакин. – Я не позволю себя шантажировать.
– А разве у нас есть другой выход? – Вилли повернулся к Молдовски. – Что ты скажешь, Малкольм?
Не упоминая имени Джерри Киллиана, Молдовски рассказал, что подобная же проблема уже возникала несколько недель назад.
– Я сам занимался этим делом, – добавил он. – Но на сей раз все гораздо серьезнее.
– Из-за этой проклятой фотографии?
– Да. И плюс к тому – этот тип сам юрист.
Вилли Рохо кивнул.
– Меня это тоже беспокоит. Давай заплатим этому скоту и пошлем его к черту.
Хоакин резко встал и взмахнул сжатым кулаком.
– Нет, Вильберто! Если ты собираешься платить, можешь рассчитаться с ним из наследства своих детей. А я в этом не участвую!
Они снова заговорили между собой по-испански, на этот раз громко и бурно. Молдовски временами ловил то одно, то другое более или менее понятное ему слово. Наконец Хоакин Рохо сел и обратился к нему:
– Скажи-ка, Малкольм, что ты знаешь о выращивании сахарного тростника?
Пожав плечами, Молдовски ответил, что почти ничего.
– Так вот, – продолжал Хоакин, – для него нужен чернозем, да еще хорошо унавоженный. Там, где он есть, его называют черным золотом, потому что только на нем вырастает хороший сахар. С одного поля можно снять примерно десять хороших урожаев, потом они начинают снижаться. Почему? Да потому, что с каждым урожаем слой чернозема становится все тоньше. – И он наглядно продемонстрировал это, приблизив указательный палец к большому. – В конце концов слоя плодородной почвы уже не хватает для тростника, и эта земля приходит в негодность. Ведь там, внизу, просто известняк, твердый как камень.
– И если чернозем исчезает, – прибавил Вилли, – то это уже навсегда. Наши люди говорят: мы можем рассчитывать на наши земли еще пять, от силы шесть сезонов.
– А что потом?
