Страж

— Мы поговорим об этом позже, когда у вас прибавится сил. А сейчас вам необходимо как можно лучше отдохнуть. Я загляну к вам с утра.

И прежде чем я успел произнести хотя бы слово, он вышел.

Возвратилась Пенелопа. Она принесла бокал апельсинового сока и какие-то таблетки. Поняв, что я лежу под простыней совершенно обнаженным и что, скорее всего, раздела и уложила в постель меня именно она, я испытываю нечто вроде потрясения.

Я пью сок и, дождавшись мгновения, когда она за мной не следит, избавляюсь от таблеток.

Этой ночью, когда все в доме Сомервиля затихло, я выскользнул из постели и спустился по лестнице в кабинет. Обыскав письменный стол Сомервиля и картотеку в комнатке Пенелопы, я обнаружил запись последнего сеанса на кассете, лежащей на крышке магнитофона. Сидя в полной темноте, я прослушал ее, по возможности приглушив звук, чтобы кого-нибудь не разбудить. Но голоса становились то громче, то тише совершенно непредсказуемо, и мне пришлось не убирать руку с регулятора звука.

Когда я уже прослушал третью кассету примерно до середины, в кабинете зажегся свет. Подняв глаза, я увидел в дверном проеме Сомервиля. Его рука была на выключателе. Он был в зеленом шелковом халате и домашних туфлях, украшенных монограммой. Морщинистая шея выглядывала наружу из ворота халата. Он выглядел усталым и рассерженным, как старая ящерица, которую потревожил ударом палки ребенок.

— Что вы здесь делаете, Мартин? Вы хоть представляете себе, который час?

Я выключил магнитофон.

— А чем, по-вашему, я занимаюсь?

— Вы прекрасно могли бы прослушать записи с утра, — Сомервиль мрачно вздохнул. — Вам необходим покой.

— Извините, но мне нужно прослушать это сейчас.

Сомервиль поежился, но ничего не ответил. Он отказался от дальнейших попыток отговорить меня. Я снова включил магнитофон, и через пару минут голоса, доносившиеся с кассеты, настолько захватили меня, что я полностью забыл о его присутствии. Позже, когда кассета закончилась и я поставил последнюю, четвертую, мне бросилось в глаза, что Сомервиль неподвижно сидит в своем кресле у окна. Там он, не произнеся ни слова, оставался до тех пор, пока запись не кончилась.

Гневный крик Магнуса еще стоял у меня в ушах, когда я заметил, что за окном кабинета Сомервиля уже светает. Узнав себя в Магнусе с такой силой, как это мне не удавалось в предыдущих воплощениях, разгадав в его истории первоисточник моей собственной, я почувствовал бесконечное и чрезвычайно волнующее облегчение. Все обрело отныне смысл, все сошлось, все фрагменты головоломки попали на свои места, хотя я и понимал, что на самом деле ровным счетом ничего не изменилось.

Я еще раз прослушал последние пять минут записи. Немало времени прошло, прежде чем я оказался в состоянии заговорить.

— Собственно говоря, это ничего не меняет, — уныло начал я. — То есть, я хочу сказать, я ничуть не изменился... Хотя нет, это не так. Правда, я сам не понимаю, почему.

Я искоса посмотрел на Сомервиля, который не подавал никаких признаков того, что он меня слушает. Он откинулся в кресле, закрыв глаза и положив голову чуть набок. Тусклый свет из окна упал на его гладкий лоб и заставил его сверкать, как отполированный камень.

— Тот факт, что я знаю, что именно произошло, — теперь я заговорил громче, чтобы привлечь его внимание, — не избавляет меня от того, что сделано. Я сделал нечто, нечто настолько ужасное, что я никогда не смогу...

— Не стоит ничего преувеличивать, — зевнув, отозвался Сомервиль. Он потянулся, затем сел прямо и посмотрел на часы. — История Магнуса конечно же весьма драматична и весьма болезненна, но мне не кажется, будто он сделал нечто ужасное. Он был так юн, ему хотелось увидеть мир, он был, наконец, влюблен.

— Сделанное мной необходимо оценивать исходя из последствий, к которым оно привело.

— Что вы сделали, Мартин? — Сомервиль улыбнулся. — А не слишком ли поспешно вы идентифицируете себя с человеком из далекого прошлого? Не воспринимаете ли вы вещи несколько чересчур буквально? Все это произошло давным-давно, по вашим же собственным словам. А сейчас у нас семь утра, на дворе стоит 1981 год, дело происходит в Манхэттене. В понедельник. Если хотите, пойдем погуляем в саду или отправимся куда-нибудь выпить чашечку кофе. Мартин, вы меня слышите?

— Вспомните, как в конце записи Магнус лежит на берегу реки. Он при смерти. Ему так и не удалось добиться цели, не так ли? Ему так и не удалось добраться до пещеры, так и не удалось возвратить кристалл. Вот почему они все потерпели неудачу — Фаукетт, Бегли, Петаччи и остальные, потому что кристалл по- прежнему у старца. Ничего не изменилось. И все продолжается — сейчас. Разве вы этого не понимаете? Передав старцу кристалл, я высвободил в мире какие-то темные силы, какое-то чудовищное зло. И теперь мой долг заключается в том, чтобы... В том, чтобы...

— Сойдите, пожалуйста, со своего креста, Мартин. Вы ровным счетом ничего не высвободили. Никакого зла. Я имею в виду, вы сами. А теперь послушайте меня. Мне не кажется, что в случае с историей Магнуса нам надо интерпретировать ее буквально. Единственное значение имеет символический смысл. Нам не следует требовать друг от друга веры в кристаллический талисман, в магические силы и тому подобное. Главный смысл этой истории заключается в ней самой. В «Магмеле» вы создали вашу собственную легенду — нечто среднее между мифом и волшебной сказкой, причем восходящую или имеющую множество параллелей в мифологии и фольклоре Запада. Вы создали эту легенду, чтобы объяснить мир или, вернее, чтобы объяснить вашу неудовлетворенность миром. Чтобы объяснить это самому себе. Вы создали модель рая на земле, подлинный Эдем или, если угодно, страну Утопию, — называйте это как угодно. Создали, чтобы иметь возможность разрушить.

— Чего ради стал бы я так поступать?

— Чтобы понять, как вы, именно вы были изгнаны из рая. О Люцифер, сын утра! Магнус. Мятежник в раю. Единственный истинный рай — тот, который мы потеряли. Когда-то в детстве, возможно когда вы жили на Филиппинах, вы испытывали блаженство, которое вам больше не дано было ощутить.

— Вы пытаетесь меня убедить в том, что я просто выдумал Магмель?

— Думаю, что настало время оценивать подлинное значение ваших «предшествующих существований» — взглянуть на них в свете того, что и привело вас ко мне в первую очередь. В регрессивной терапии, Мартин, нам приходится иметь дело с чрезвычайно деликатной способностью души абстрагироваться от конфликтной ситуации; это, если вам угодно, своего рода психологический механизм, благодаря которому подсознание создает некую фиктивную личность, чтобы пролить определенный свет на темные стороны самого объекта гипноза. В вашем случае истинной целью всего этого было избавиться от чувства вины.

— Но я уже говорил вам, что не испытываю чувства вины из-за того, что убил собак. Теперь уже не испытываю. А эта история вообще все объясняет.

— Вот именно, — Сомервиль улыбнулся.

Я с подозрением посмотрел на него:

— О чем это вы?

— Вы нашли для себя способ объяснить случившееся.

— Вы хотите сказать, что на самом деле вы в это не верите? Вы не верите в то, что я жил раньше? Все это время вы позволяли мне думать... А сами совершенно в это не верили? Господи, да ведь это вы меня во все это втравили. Буквально втравили!

— Нет, Мартин, — мягко возразил Сомервиль. — Вам пришлось постараться самому. И здорово постараться. Я не удерживал вас от этого. И на то у меня была вполне основательная причина. Ваши «прошлые жизни» по крайней мере показали мне структуру вашего заболевания. И к тому же мне кажется, что это имело прекрасный терапевтический эффект...

— Чушь собачья! А как насчет Библии Принта Бегли? Или вы думаете, что я и ее из пальца высосал?

— Я не верю в переселение душ, Мартин. И никогда не говорил вам, что верю. Обычно я сообщаю об этом своим пациентам на самом раннем этапе, но в вашем случае такая оговорка оказалась бы контрпродуктивной. Я считаю регрессии, включающие в себя «прошлые жизни», не чем иным, как драматическими фантазиями, порожденными подсознанием. Специальный термин, обозначающий это