— Добрый день, майор Шерман.
Не желая уступить ей в учтивости, я тоже улыбнулся и слегка наклонился.
— Мисс Ван Гельдер… Весьма польщен.
— Весьма польщены… — Она обернулась и вопросительно посмотрела на Ван Гельдера.
— Английский у Труди — не самое сильное место, — заметил Ван Гельдер, как бы извиняясь. — Садитесь же, майор. — Он достал из буфета бутылку, налил себе и мне и, протянув бокал, со вздохом откинулся в кресле. Потом взглянул на дочь, которая пристально смотрела на меня таким взглядом, от которого мне все больше и больше становилось не по себе.
— А ты разве не присядешь, дорогая?
Она повернулась к Ван Гельдеру, одарив его сияющей улыбкой, и, кивнув, передала ему куклу. Тот принял ее с такой готовностью, что стало ясно — он к этому привык.
— Да, папа, присяду, — сказала она и без всякого предупреждения, с милой непосредственностью, словно для нее это было самой естественной вещью на свете, уселась ко мне на колени, обвив мою шею руками и взглянув на меня с очаровательной улыбкой. Я тоже ответил ей улыбкой, хотя улыбка далась мне ценой больших усилий.
А Труди начала внимательно разглядывать меня и, наконец, сказала:
— А вы мне нравитесь!
— И вы мне тоже, Труди… — Я сжал ее плечо, чтобы показать, как сильно она мне нравится, а она с улыбкой опустила голову на мое плечо и закрыла глаза. С минуту я смотрел на золотистую макушку, а потом перевел вопросительный взгляд на Ван Гельдера. Тот лишь печально улыбнулся.
— Не в обиду вам будет сказано, майор Шерман, Труди любит всех.
— Для девушек определенного возраста это вполне естественно
— Вы очень чуткий человек, майор!
Я не считал, что мое замечание свидетельствует о какой то особенной чуткости, поэтому ничего не ответил, а просто улыбнулся и вновь повернулся к девушке. Очень мягко я сказал:
— Труди?
Девушка не ответила. Она лишь шевельнулась и улыбнулась так удовлетворенно, что по непонятной причине я почувствовал себя чем-то вроде обманщика. А Труди зажмурила глаза и еще плотнее прижалась ко мне.
Я сделал повторную попытку.
— Труди, я уверен, что у вас красивые глаза! Можно мне их увидеть?
Она немного подумала, снова улыбнулась, отстраняясь от меня, и, положив руки мне на плечи, широко раскрыла глаза. Точно так сделал бы ребенок, услышав подобную просьбу.
Огромные фиолетовые глаза ее были прекрасны, никто не усомнился бы в этом, но в них присутствовало еще что-то — они казались стеклянными и пустыми и как будто не отражали света. Они немного блестели, но каким-то поверхностным блеском. Так блестят глаза на фотографиях — наружный блеск не отражает прозрачность глубины.
Очень мягко снял ее руку с правого плеча и завернул рукав до локтя. Если остальные части тела человека должны соответствовать лицу, то и рука должна быть прекрасной. Но увидел я иное — рука была изуродована следами от бесчисленных уколов.
Губы Труди дрогнули, и она со страхом посмотрела на меня, словно ожидая упрека. Потом, рывком опустив рукав, обняла меня обеими руками и, уткнувшись лицом мне в шею, заплакала. Она плакала навзрыд.
Я погладил ее по голове со всей нежностью, на которую способен человек, утешая того, кто возымел намерение задушить вас, и взглянул на Ван Гельдера.
— Теперь мне известны ваши причины, — сказал я. — Именно поэтому вы хотели, чтобы я сюда приехал?
— Простите меня, если считаете, что я неправ.
— Но ваша цель именно в этом и состояла?
— Да. И только Богу известно, как мне не хотелось этого делать. Но вы поймете меня, ведь если быть честным по отношению к коллегам, я должен поставить их в известность.
— Значит, де Грааф в курсе?
— Это знает любой старший офицер полиции Амстердама, — спокойно ответил Ван Гельдер. — Труди!
Но она лишь сильнее сжала меня в своих объятиях. Я почувствовал, что начинаю задыхаться.
— Труди! — На этот раз голос звучал более резко и повелительно. — Тебе необходимо выспаться! Ты же помнишь, что сказал доктор? В постель, живо!
— Нет, нет! — прорыдала она в ответ. — Не надо в постель!
Ван Гельдер вздохнул и громко позвал:
— Герта!
В то же мгновение, как будто она ждала за дверью ключевой реплики (что скорее всего так и было), в комнате появилась особа весьма необычного вида. Если говорить о значении оздоровительных диет, то тут не оставалось никаких сомнений в их важности. Это была огромная и чрезвычайно толстая женщина, одетая точно так же, как кукла Труди. Применительно к ее переваливающейся походке выражение «она шла» явно не могло быть употреблено. На массивную грудь спускались длинные, светлые косы, перевязанные ярко- голубой лентой. Морщинистое лицо, будто сделанное из потрескавшегося коричневого пергамента, говорило о том, что ей давно перевалило за семьдесят. Контраст между яркими тонами одежды и светлыми косами, с одной стороны, и старой каргой, которой они принадлежали, с другой — был чудовищен и отвратителен настолько, что ощущался как нечто непристойное, но ни Ван Гельдер, ни Труди, казалось, не замечали этого.
Старуха прошла по комнате — при такой полноте и неуклюжей походке двигалась она довольно быстро — коротко кивнула мне в знак приветствия и, не говоря ни слова, взяла Труди за плечо ласковой, но твердой рукой.
Та подняла голову. Слезы уже высохли. Она улыбнулась, послушно кивнула, сняла руки с моей шеи и встала. Подойдя к Ван Гельдеру, она взяла у него куклу, поцеловала его, потом, подойдя ко мне, поцеловала меня и выпорхнула из комнаты, сопровождаемая Гертой. Я облегченно вздохнул и едва удержался, чтобы не вытереть платком лоб.
— Могли бы и предупредить меня, — пожаловался я. — И насчет Труди, а также насчет Герты… Кстати, кто она, эта Герта? Няня?
— Старый вассал, наверное, так это звучит по-английски!
Ван Гельдер сделал большой глоток, словно это могло придать ему силы. Я последовал его примеру, поскольку больше нуждался в подкреплении: ведь он уже успел привыкнуть к подобным сценам. — Старая экономка моих родителей, — продолжал Ван Гельдер, — с острова Хайлер в Зейдер-Зее… Как вы, наверное, заметили, они там, мягко говоря, несколько старомодны в отношении одежды. Экономка живет у нас всего несколько месяцев, но вы видели, как она управляется с Труди.
— А Труди?
— По умственному развитию она еще восьмилетний ребенок. Последние 15 лет Труди оставалась восьмилетним ребенком. И ей всегда будет восемь. Вы, может быть, уже догадались, что она мне не дочь, но едва ли родную дочь я любил бы сильнее. Труди — дочь моего брата. До прошлого года мы работали вместе. Я — по борьбе с наркотиками, он — начальником охраны в одной нефтяной компании. Его жена умерла несколько лет назад. А потом брат вместе с моей женой погибли в автомобильной катастрофе. В прошлом году. Кто-то должен был позаботиться о Труди. Я ее удочерил. Мне не хотелось этого делать, а теперь я не представляю жизни без нее. Она никогда не повзрослеет, мистер Шерман.
И ведь все это время его подчиненные, вероятно, считали, что Ван Гельдер — преуспевающий начальник, который только и думает, как бы засадить за решетку побольше преступников.
Я никогда не отличался склонностью к сочувственным речам и соболезнованиям, поэтому ограничился вопросом:
— Ее порок… когда он возник?
— Бог его знает… Много лет назад. Задолго до того, как об этом узнал брат.
