— Что еще этому уроду надо? — слышалось ворчанье со всех сторон.
— Хочет поблагодарить от имени командования и вручить ордена и ценные подарки за отличную службу! — я вставил свои 'три копейки'.
— Ага, по девять грамм в брюхо! — раздалось слева.
— Господи. Как все это надоело, скорее бы свалить в Россию, обрыдли эти черти со своими дурными разборками!
— Гляди, чтобы тебя в «цинке» не отправили!
— Тьфу на тебя, дубина!
— Тихо! Вождь говорить будет, — прошептал кто-то впереди.
Конвоиры уже не толкались. Не били никого. Все было чинно и вежливо. Напоминало митинг на каком-то заводе. Вот приехал большой начальник, он сейчас нам расскажет о необходимости качественного труда на благо Родины!
Гусейнов, наверное, точно произвел себя в генералы. Он надулся как петух. И начал рассказывать про то, какие мы молодцы! Какое большое дело мы сделали в освободительной борьбе против иноземных захватчиков и т. д.
А в конце своей речи он призвал нас пачками записываться в ряды славного народно- освободительного войска. Обещал всевозможные блага. В том числе и повышение звания на две ступени сразу. Значит, я могу в одночасье стать майором. Негусто. В следующем году мне и так капитана получать, а Бобу он сразу генерал-майора присваивает!
Мне вспомнился эпизод из кинофильма 'Свадьба в Малиновке'. Когда Попандопуло пихал попу нарисованные деньги и приговаривал: 'Бери, я себе еще нарисую!'
Вся эта речь напоминала дешевый фарс. Добровольцев не нашлось. Затем Гусь еще раз обратился к Бобу:
— Василий Степанович! Я предлагаю вам возглавить дивизию, звание генерала гарантирую через три дня.
Боб, не задумываясь, сказал фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:
— Я принимаю присягу только один раз! — при этом он посмотрел на Модаева.
В словах командира не было дешевого пафоса, как в речи Гусейнова, простые слова, которые сказал простой мужик, простой офицер. Подполковников в Советской Армии было много, а вот таких, как Боб, наверное, мало.
— Эй, а где обещанные деньги? — с места весело крикнул Горин.
— Какие деньги? — Гусейнов явно недоумевал.
— За старт. По пять тысяч долларов каждому. А командиру — двадцать штук. Итого девяносто пять тысяч. Мы считать умеем! Неужто запамятовал, генерал?
— Село не уничтожено, а поэтому никаких денег не будет! — отрезал Гусь. — Нужны деньги — идите ко мне. Я щедро оплачу ваш труд.
— Брехня все это! — Алексей состроил обиженную мину. — Если уж за старт не заплатили, то за наемничество и подавно! Модаев! Тебя обманули! Иди назад! — Горин откровенно потешался на Серегой- предателем.
— Горин! Не паясничай! — голос командира дивизиона был строг.
— Понял! Умолкаю! Но обидно, они тут деньги обещали, и тут же обманули. У, козлы!
Затем банда Гусейнова удалилась. Ушел с ними и бывший старший лейтенант Модаев Сергей Николаевич.
Уходил он, потупив голову, с налившимся кровью лицом, в руке у него был ПМ. Из этого пистолета убили прапорщика Морозко.
Как ты со всем этим теперь сможешь жить, Серега-предатель?
После того как они ушли, все зашумели. Командир поднял руку вверх, призывая к вниманию:
— Товарищи офицеры!
— Тихо, командир говорить будет!
— То, что сейчас здесь произошло — ЧП! И вы все это прекрасно осознаете. Самовольный, несанкционированный пуск ракеты. Что будет со мной, я не знаю. Готов полностью отвечать за свои действия. Но я сохранил свой личный состав, как мог сберег вверенное вооружение, технику, имущество. Сейчас всех попрошу полчаса перекурить, сходить в туалет и начать вновь нести боевое дежурство.
— Товарищ подполковник, мы все за вас вступимся! — неслось из толпы.
— Мы напишем рапорта, что и как здесь было!
— Если бы не вы, так нас бы здесь уже всех расстреляли!
— Вон пусть у майора Иванова спросят!
— Да ничего не будет!
— Тихо, товарищи офицеры. Дежурной смене на своих рабочих местах быть через тридцать минут. Все. Разойдись! Маков! Они перерезали провода. Вынос для радио тоже разбили. Сколько времени надо для восстановления связи?
— Минут десять и связь будет 'на соплях'. С остальным надо подробнее разбираться.
— Ладно, делай, только раньше меня ничего никому не докладывай.
— Есть.
Я начал восстанавливать проводную связь. Еще хорошо, что защитники не сильно порезвились, орудуя ножами. А вот если бы из автомата полоснули! Побоялись.
Через десять минут командир по телефону доложил в штаб полка, дивизии, а затем и в штаб армии о происшедшем. Они уже, оказывается, мчались к нам. Был зафиксирован старт ракет, но не было объяснений. Связи с нами не было.
Командира срочно вызвали в штаб армии, он отправился туда. Через несколько часов приехали на машинах человек пятьдесят во главе с заместителем командарма, плюс к ним большая 'группа товарищей' из особого отдела, военной прокуратуры, политотдела армии.
Нас всех рассортировали и опрашивали, допрашивали, стращали, пугали. Передавали по конвейеру. От особистов — прокурятам, от тех — замполитам, потом просто офицерам штаба армии — инженерам, затем опять особистам, и т. д.
Изуверство тех, кто нас допрашивал, было на сродни измывательствам ополченцев, которые были здесь недавно.
Нас пугали уголовным кодексом, нарушением Устава, нарушением правил несения боевого дежурства. Если верить всем этим страшилкам, получалось, что каждому из нас грозило лет по сорок, но у нас в стране больше пятнадцати не дают, так что по двадцать пять скостят!
По всем раскладкам тех, кто нас допрашивал, мы все должны были умереть здесь в едином порыве, но не допустить пуска ракеты, не говоря уже про захват КП и стартовых позиций.
От всех разумных доводов они отмахивались.
Эти приехавшие умники от нас допытывались, почему же никто не организовал преследование и захват банды? Этот вопрос вызывал у всех истеричный смех. Тогда они попытались сами организовать преследование. Они даже связались с местной милицией, те просто бросили трубку. И только поняв тщетность своих попыток, они успокоились, правда, попытались все свалить на нас. Мы все устали от этих допросов, издевательств как со стороны партизан, так и со стороны официальных властей.
Многие из приехавших отлично понимали, что никто не будет заниматься поисками и наказанием Гусейнова и его компании. Российские части находились на территории чужого государства, которое нас ненавидело всеми фибрами своей кавказской души. И мы, как офицеры, верные присяге, несли службу, которая, по большому счету, абсолютно никому была не нужна. Родина о нас вспомнила только для того, чтобы скрыть свой позор.
Многие офицеры разъехались по своим национальным квартирам. Некоторые даже заняли руководящие посты в министерствах обороны своих республик. Сами присылали письма об этом. Только нам Россия приказала оставаться здесь и нести службу, что мы исправно и делали.
