— Но Люк! — вскрикнула я. Не было никого, кто помог бы ему и утешил его.
— Ты должна позволить ему идти своим собственным путем, Энни. Я говорила тебе. Он Люк Кастил не только по имени, но и по крови. Я любила своего отца, но он был человеком, за красивыми глазами которого скрывался вспыльчивый и тяжелый характер.
— Тетя Фанни, я чувствую себя так скверно, у меня так пусто внутри и одиноко, что мне просто этого не вынести, — пожаловалась я.
Она обняла меня и прижала к себе. Так мы просидели некоторое время. Потом она поцеловала меня в лоб и отпустила.
— А теперь, Энни, давай я помогу тебе устроиться в кровати. Ты должна думать теперь прежде всего о своем здоровье.
После того как с ее помощью я снова оказалась под одеялом, она наклонилась, поцеловала меня в лоб и погладила по моим волосам, как это делала обычно моя мать.
— Тебе надо поспать, Энни. Я буду здесь с тобой и помогу тебе, пока ты снова не будешь на своих ногах.
— Спасибо, тетя Фанни.
— Мы, женщины, должны теперь держаться друг друга, — сказала она с улыбкой и расправила плечи, подчеркивая этим, что мы будем встречать трудности вместе.
Она поцеловала меня еще раз и оставила одну в темноте ночи. В моих ушах все еще звучал голос Люка, а в памяти запечатлелся его взгляд…
— Это не является уродливым, это не может быть уродливым, — прошептала я и уснула, все еще ощущая поцелуй Люка на своих губах.
Глава 23
СЕКРЕТ КОТТЕДЖА
Следующие три с половиной недели были трудными для меня. В некотором отношении даже более трудными, чем время, проведенное в Фарти. Дело было не в том, что кто-то жестоко обращался со мной, совсем наоборот. Вся прислуга и моя тетя Фанни являлись воплощением заботы, любви и внимания. Причиной было то, что слишком скоро после того, как я потеряла своих родителей, я потеряла и Люка, единственного человека во всем мире, про которого я думала, что он всегда будет здесь со мной, единственного человека, ради которого стоило бороться и терпеть боль. Он ушел, и я чувствовала себя такой же покинутой, такой же омертвевшей внутри, как это было, когда я потеряла своих родителей.
И как бы ярко ни светило солнце, для меня все дни оставались унылыми и мрачными. Все время мне было холодно и я чувствовала усталость. Я закутывалась в одеяла и часами просто смотрела в потолок, не желая даже включать свет, когда наступали сумерки. Временами я чувствовала себя оцепеневшей, часто и долго плакала, пока у меня не начинала болеть грудь. Наплакавшись, я засыпала, чтобы, проснувшись, снова удостовериться, что все люди, которые были близки мне, теперь покинули меня. Я никогда еще не испытывала такого одиночества, даже тогда, когда была заточена в Фарти. Когда я была там, со мной, по крайней мере, были мои мечты.
Теперь же исчезли даже и они. Не осталось фантазий, которые могли бы скрасить унылую действительность. И что еще хуже, были испорчены мои воспоминания о Люке и обо мне. Наша жизнь проходила в запретной любви, и все то, что раньше я считала удивительным и прекрасным, представлялось теперь как греховное и плохое. Это разрывало мое сердце и наполняло меня страданием.
Как ужасно не только потерять тех, кого любишь, но потерять также и удовольствие и радость от воспоминаний о них. Судьба ограбила мое сердце, забралась в мой сад и оборвала все распустившиеся цветы, оставив после себя только сорняки и голые стебли, лишенные красоты и самого смысла их существования.
Многие из старых друзей моих родителей нанесли мне запоздалые визиты с соболезнованиями, запоздалые по причине того, что раньше я была далеко отсюда. Я ценила их внимание ко мне, но каждый раз, когда кто-либо наносил мне визит, я вновь переживала эту трагедию, заново чувствовала мою потерю.
Некоторые из друзей моей матери плакали, видя меня, и их печаль глубоко ранила меня, вскрывала мои раны, которые успели зарубцеваться. Тем не менее я оказалась сильнее их, и нередко мне приходилось утешать их.
— Как раз так же поступила бы и твоя мать, — заметила тетя Фанни после одного из таких случаев. — При нужде не было никого сильнее твоей матери. Я только ныла и скулила, а она и Том добывали для нас пищу, когда мы почти умирали от голода, и никто иной как твоя мать ухаживала за Нашей Джейн, когда та заболела.
Эти рассказы о моей матери и другие подобные рассказы придавали мне силы и укрепляли мою волю продолжать трудиться над восстановлением моего здоровья, после того как Люк и Дрейк бросили меня. Тетя Фанни говорила, что Люк часто звонил ей и спрашивал про меня, но каждый раз, когда она предлагала ему поговорить со мной, он отвечал, что сделает это в следующий раз. По крайней мере, раз шесть я пыталась написать ему письмо. Но, перечитывая написанное, рвала, так как все казалось неверным, не выражало того, что я чувствовала на самом деле.
Часто меня навещал доктор Уильямс, чтобы посмотреть, как продвигается мое выздоровление. С каждым днем мои ноги становились крепче, и он пригласил ко мне физиотерапевта, для того чтобы помочь мне восстановить в них силу. Потом ноги окрепли настолько, что я перестала нуждаться в каталке, и доктор принес мне трость, с тем чтобы с ее помощью я могла удерживать равновесие при ходьбе. Через несколько дней я смогла подниматься и спускаться по ступеням и наконец самостоятельно вышла из дома и села на веранде, обдумывая все, что произошло со мной и Люком. Тетя Фанни вышла следом за мной и настояла на том, чтобы я надела свитер.
— На дворе прохладно, а ты еще не набрала столько жирку, сколько тебе положено.
Осень подкралась незаметно, скрываясь в тени и двигаясь бесшумно, как гладкий холодный кот. Однажды утром я вдруг заметила, что почти все листья стали золотыми и цвета ржавчины.
Я вспомнила, как сильно моя мама любила осень. Она говорила мне, что особенно осень красива в Уиллисе. «Я любила в это время бродить по лесу. Деревья надо мной ослепительно блестели в лучах солнца, у разных пород деревьев были разные оттенки желтого: янтарный, лимонный, шафранный — и разные оттенки коричневого: каштановый, имбирный, цвета темного красного дерева. Ступай в лес осенью, Энни, — говорила она мне, — и ты получишь полное представление о красках для своих картин».
Она была права, но мысли о лесе и о прогулках по нему напомнили мне о Люке, потому что мы много раз совершали вместе такие прогулки. Как мне хотелось, чтобы он был со мной теперь, когда я снова была на своих ногах. Но он был в колледже, пытаясь забыть.
Я начала рисовать портрет Люка. Вначале нарисовала веранду, потом на ней Люка, задумчиво глядящего на окрестности. Когда я рисовала его, то в некоторой степени успокоила свою боль оттого, что он был далеко от меня, но как только я стала заканчивать портрет, то снова почувствовала, какой ужасной была эта потеря. Я не торопилась поставить последний мазок на портрете, отыскивая то одно, то другое, что надо было добавить или изменить в нем. Но вскоре все было сделано, и у меня не оставалось другого выбора, кроме как закончить портрет. Когда я окончательно отложила кисть и отступила назад, я любила и ненавидела картину одновременно.
Я вложила в этот портрет свое сердце, и Люк выглядел на нем очень похожим. Мне удалось передать, как он слегка наклоняет вправо свою голову, когда глубоко задумывается, изобразить его непослушные пряди волос, которые всегда спадали на его лоб, схватить выражение его глаз, когда он смотрел на меня и видел мою любовь к нему.
Но картина дразнила и мучила меня. Глядя на нее, я испытывала стремление услышать его голос, почувствовать его присутствие. Это было страстью и в то же время страданием художника, который влюбился в свое творение и понимает, что никогда не сможет по-настоящему овладеть им.
Такие мысли наводили тоску на меня. В прошлом, когда у меня появлялось такое гнетущее состояние
