в полумраке, нестерпимая испарина обжигала грудь. Путешественников неотступно преследовала жажда. Несмотря на влажность, питьевой воды в лесу не было. Единственным источником влаги служили болота, но к ним напарники предпочитали не приближаться. Одуряющий, сводящий с ума зной и огромные скопища гнуса превращали путь в беспрерывную пытку. Лишь ночью наступало некоторое облегчение, но взамен дневных тягот приходили ночные. Пробуждались совы, отправлялись на охоту леопарды, трясина оглашалась душераздирающими стонами - всё это вселяло ужас в изнурённых странников, заставляя их целую ночь не смыкать очей. Вдобавок лес оказался кишащим светляками, так что по ночам усталым путникам приходилось созерцать тысячи скачущих огоньков, до боли напоминающих глаза тёмных духов. Лес словно глумился над ними, пугая несуществующими призраками. Когда они наконец добрели до подножия гор, то походили скорее на двух оборванных нищих, чем на доблестных воинов.
Склоны горной гряды уступами взбирались в небо. Подножие их тонуло в зарослях дикой оливы и лавра, выше начиналась сплошная стена кедрового леса. Карабкаться по этим склонам было занятием не из лёгких, но после угрюмых дебрей соснового бурелома залитые солнцем кедровые и оливковые рощи казались им цветущим садом. К счастью, Энкиду вновь обрёл здесь способность понимать язык зверей и птиц. Выяснилось, что логово Хувавы лежит далеко на юге, в нескольких днях пути. Это слегка обескуражило их. Сделав небольшой привал, странники двинулись вдоль по склону. Первый день прошёл без приключений. Энкиду пересвистывался со стрижами и жаворонками, вождь разглядывал окрестности, прикидывая, сколько кораблей можно понастроить из растущего здесь кедра. О предстоящем бое он не думал. Ему даже начинало казаться, что басня о Хуваве нарочно придумана местными жителями, дабы отвадить чужестранцев от этих деревьев. Окружающая обстановка настолько не сочеталась в его сознании с образом страшного зверя, что он невольно впал в легкомысленную расслабленность. Встреча с ужасным демоном перестала выглядеть в его глазах чем-то неотвратимым.
Однако первая же ночь вернула страх в его душу. Во сне ему привиделось, будто Хувава - это огромный дракон с когтистыми лапами и шипастым хвостом. Он шёл на Гильгамеша, выдыхая из ноздрей едкий дым и плюясь огненными шарами. Вождь пятился назад, пока не упёрся спиной во что-то твёрдое. В ужасе он выставил вперёд булаву, готовясь дорого продать свою жизнь, но чудище даже не заметило её. Громадное как храм, оно нависло над Гильгамешем, с необозримой высоты мерцая красными глазищами. Медленно-медленно Хувава наклонил к нему уродливую голову, обдал своим обжигающим дыханием, распахнул зубастую пасть. 'Неужели я умру? - подумал Гильгамеш. - Неужели жизнь моя закончена?'. Он не хотел, не мог поверить в это, неприятие смерти и стремление убежать от всевидящего ока чудовища заставили его дёргаться в разные стороны, ища спасение, но чешуйчатая лапа твари уже сомкнулась вокруг него, с силой вдавив рёбра в плоть. 'Не хочу, не хочу, не хочу!' - застонал Гильгамеш, глотая слёзы. Собственный крик разбудил его. Он уставился в небо, с трудом приходя в себя. Неумолчно стрекотали цикады, яркие звёзды крупой рассыпались вкруг холодного лика Нанны. Энкиду, встревоженный его стонами, повернул к Гильгамешу голову.
-- Тебе приснился кошмар? - спросил он.
-- Да, - ответил Гильгамеш.
-- Это Хувава пугает нас, стремясь не подпустить к своему логову.
Вождь не ответил. Он смотрел на застывшие кроны деревьев, судорожно глотая выступившую слюну. Щёки его намокли. Он уже забыл, когда плакал последний раз. Кажется, это было глубоком детстве, когда отец не взял его на войну. Но тогда он рыдал от обиды, теперь же - от страха. Забытое чувство ужаса перед чужим и враждебным миром исподволь начало всплывать в нём, заставляя плотно сомкнуть зубы. Он не хотел, чтобы напарник заметил его страх. Гильгамеш поспешно закрыл глаза и вскоре заснул. В эту ночь сны ему больше не снились.
Зато они стали посещать его с завидным постоянством позднее. Каждый раз видение было иным, но всегда оно несло в себе какую-то отчётливую, хотя и тщательно скрываемую боязнь. Однажды, например, Гильгамешу приснилось, будто он явился на городскую площадь, чтобы обратиться к народу с речью, и вдруг в последний момент обнаружил, что стоит перед людьми совершенно голый. Горожане покатывались со смеху, а он не знал, куда деть глаза. В другой раз ему привиделось, будто он тяжело захворал. Вокруг суетились лекари, они говорили какие-то успокоительные слова, а он лежал, весь покрытый язвами, и дрожал губами от бессилия. Ноги и руки его отнялись, онемевший язык с трудом ворочался во рту, а грудь через силу продолжала вбирать в себя воздух, гоняя его по распухшему горлу. Был ещё сон, в котором Гильгамеш просил милостыню. Грязный и голодный, он ходил по домам, умоляя о горсти фиников, но хозяева отовсюду прогоняли его, не желая связываться с нищим. Какая-то сердобольная женщина, чем-то похожая на Иннашаггу, сжалилась над ним и вынесла жареную гусиную печень. Он жадно набросился на неё, спеша протолкнуть в утробу, но тут со всех сторон к нему потянулись скрюченные пальцы, а уродливые лица зашептали: 'Дай! Дай!'. Гильгамеш завыл от обиды. Крутясь волчком, он пытался спасти своё сокровище, но не смог. Вскоре от его угощения остались одни крохи. Бездомные, посмеиваясь и урча, расползались по закоулкам. Гильгамеш в отчаянии катался по пыльной земле, проклиная свою печальную участь, а жители города брезгливо сторонились его, и кто-то сочувственно обронил: 'Это наш бывший вождь'. На этом видение обрывалось.
В следующем сне Гильгамеш стоял над ложем умирающей матери. Исхудавшая и бледная, Нинсун протягивала к нему слабые руки, пытаясь что-то сказать, но он не слышал её. Потрясённый болезнью матери, вождь обречёно повторял про себя: 'За что, за что мне это несчастье?'. Почему-то он знал наверняка, что мать умрёт, но главной причиной его горя была не эта смерть, а гибель жены. Он помнил, что Иннашагга тоже скончалась, совсем недавно, они даже не успели справить по ней поминальный обряд. И вот - новая скорбь. Раздавленный ударами судьбы, он стоял как истукан и ждал, когда всё закончится. Никаких чувств не осталось в нём, все они выгорели в пламени прежних бедствий. Это было одно из самых тяжёлых видений Гильгамеша.
Иногда ему снилось одиночество. Он попадал в опустевший Урук, шёл по улицам, звал людей, но никто не отзывался, все жители переселились в другое место, оставив его одного. Странно и невыносимо тоскливо было бродить по безмолвным улицам, заходить в оставленные дома, взбираться на вершину безжизненного храма Инанны и оттуда взирать на заброшенные поля и полузасыпанные каналы. Гильгамеш обращался к богам, моля их вновь наполнить городские улицы людьми, но боги оставались глухи к его призывам. Тогда он спускался в свою опочивальню и падал на ложе, в ярости вонзая зубы в костяшки пальцев. Ему вспоминались минувшие дни, когда Дом неба гудел от сонма вечно суетящихся служителей, а возле причала покачивались торговые корабли. Те времена безвозвратно ушли, и теперь город Звезды Восхода медленно заносился песком, неуклонно погружаясь в забвение.
И ещё одно видение преследовало Гильгамеша в эти ночи. Ему представлялся мрачный душный подвал, люди с какими-то металлическими орудиями устрашающего вида, жаркий огонь на полу, и он сам, висящий над огнём в чрезвычайно мучительной позе. Стонали вывернутые суставы, языки пламени лизали обожжённый живот, из отверстых ран капала кровь, а разъятый в крике рот хрипел и булькал, не в силах выдавить даже мольбы о пощаде. Гильгамеш видел, что палачи наслаждаются его болью, и чем сильнее он страдал, тем большее удовольствие они получали. Он хотел смерти, хотел избавиться от невыносимой боли, но сильное тело упрямо противилось гибели и продлевало страшную пытку. Затопленный отчаянием, он начинал дёргаться в своих путах и просыпался.
Все эти сны еженощно донимали его, изматывая хуже блужданий по горам. Он не находил себе покоя, терзаемый тревогой за родных и за судьбу оставленного им города. Видения казались ему божественными предзнаменованиями, напоминающими о стране и всеведущих властителях мира. Изнурённый бесконечными кошмарами, Гильгамеш стал бояться ночи. Каждый вечер он со страхом вглядывался в закат, гадая, какие мучения подстерегают его на этот раз. Лицо его осунулось, под глазами набухли желваки. Тело беспрерывно тряслось в лихорадке, ноги подламывались, дрожащие руки не могли донести до рта кусок пищи. Нрав его стал мнителен и капризен. Он то принимался распевать весёлые песни, торжествующе размахивая булавой, то впадал в мрачную безысходность и надолго замолкал. Иногда тоска так одолевала его, что он начинал рыдать, ничуть не стесняясь своих чувств. Сквозь слёзы он просил Энкиду отпустить его, не мучить бесконечными скитаниями. Тогда напарник взваливал его на спину и тащил, пока Гильгамеш не унимался.
Самому же Энкиду никакие кошмары не являлись. Он с удивлением взирал на вождя, не зная, чем объяснить его подавленность. Иногда ему начинало казаться, что Гильгамеша подменили. Владыка Урука
