настолько упал духом, что трепетал как лист при любом подозрительном шорохе. Энкиду всё чаще приходилось кричать на него, чтобы заставить сдвинуться с места. Они как бы поменялись местами: теперь лесной человек чувствовал себя хозяином положения, а Гильгамеш понуро плёлся за ним, словно покорный раб.
Хуже всего стало на пятый день пути. Гильгамеш вдруг охнул и упал на землю, исторгая нечленораздельные вопли. Напарник подскочил к нему, ударил по щекам, привёл в чувство. Вождь успокоился, но остался в какой-то полудрёме. Как слепой, он смотрел на Энкиду, не узнавая его, и глупо улыбался. Пришлось взять его за руку и вести за собой как ребёнка. В течение дня вождь ещё несколько раз падал и бился в истерике, пока Энкиду не напоил его холодной водой. Сознание на короткое время вернулось к Гильгамешу, он окинул лес прояснившимся взором и сказал:
-- Видения, что преследовали меня ночью, отныне приходят наяву. Бороться с ними выше моих сил. Они разъедают моё тело, подчиняют разум. Ужасные призраки окружают меня и рвут на части мою душу. Я гибну, Энкиду.
-- Не вешай нос, Гильгамеш, - панибратски ответил ему товарищ. - Мы уже почти достигли цели. Скоро Хувава во всём своём обличье предстанет перед нами.
-- Но кто будет сражаться с ним? Тело моё изнурено и неспособно к бою.
-- Я сам уничтожу его, да будет на то воля богов.
-- Что ж, Энкиду, пусть бессмертные помогут тебе. Я уступаю тебе эту честь.
Так они решили. Отныне Энкиду превратился в героя, Гильгамеш же стал его помощником.
Следующие две ночи вождь беспрерывно метался в тяжёлом бреду. Энкиду не сомкнул очей, отпаивая его холодной водой, но сознание к Гильгамешу не возвращалось. Разум его стремительно разрушался. Он уже почти не узнавал напарника, непрестанно закатывался в плаче и не понимал, что происходит. В редкие мгновения просветления Гильгамеш умолял, чтобы его убили. Боясь, что он наложит на себя руки, Энкиду отобрал у него оружие и на ночь прятал его в укромных местах. Он не спал, охраняя товарища, и к седьмому дню похода был измучен не меньше, чем Гильгамеш. Они брели, не видя ничего вокруг, раздавленные усталостью и болью.
-- Сегодня мы увидим его, - сказал Энкиду утром восьмого дня.
Гильгамеш не ответил. Пустыми глазами взирал он на товарища и ждал, когда тот поднимет его на ноги. Молчаливый и безответный, он уже мало чем отличался от животного. Энкиду тоже выдохся. Утомлённый ходьбой и бессонницей, он едва передвигал ноги. Окружающий мир являлся ему как во сне, почти неотличимый от грёзы. Сил его теперь хватало лишь на то, чтобы волочь за собой напарника и не сбиваться с пути. Иногда он слабым свистом переговаривался с птицами, но быстро умолкал и плёлся дальше, безучастный ко всему происходящему.
В полдень они набрели на широкую нору, вырытую под корнем старого раскидистого кедра. Поскольку раньше им не встречалось ничего подобного, Энкиду на всякий случай остановился и заглянул внутрь. На него дыхнуло затхлостью и холодом. Он отошёл назад, окинул взором ближайшие деревья. Заметив на одном из них пару белобрюхих щеглов, Энкиду сложил губы дудочкой и отпустил пару трелей. Птицы оживились, запрыгали по ветке, зачирикали в ответ. Внимательно выслушав их, Энкиду удивлённо поднял брови и повторил свою песнь. Птицы отозвались тем же прерывистым свистом.
-- Вот мы и дошли, Гильгамеш, - обернулся он к безмолвному собрату. - Если верить этим птахам, перед нами логово Хувавы. - Он присмотрелся к вождю и покачал головой. - Пожалуй, тебе лучше посидеть в сторонке. Неровён час, объявится хозяин норы.
Он отвёл Гильгамеша в тень могучего дуба и вернулся к логову. Почесав затылок, Энкиду поднял с земли длинную сухую ветку, поводил ею в норе. Оттуда донеслось отчётливое шипение. Энкиду предусмотрительно отскочил, затем снова заглянул внутрь. Ему показалось, что на него смотрят чьи-то глаза. Ободрённый нерешительностью чудовища, Энкиду собрал вокруг норы гору хвороста и запалил костёр. Затрещали ветки, закурился сизый дым. Энкиду вытащил нож, встал сбоку от входа и стал ждать, когда чудище полезет наружу. Он хотел рубануть его по спине, пока оно не успело напасть первым. Так и получилось. В норе что-то зашуршало, посыпалась земля, и из логова показалась небольшая буроватая змейка. Сворачиваясь кольцами и треща раздвоенным языком, она заметалась в разные стороны, ища спасение. Энкиду поначалу застыл в изумлении, но быстро собрался и обрушил на Хуваву град ударов. Спустя мгновение отрубленная голова чудовища отлетела в сторону. Тело, извиваясь, сгорало в пламени. Энкиду подхватил крохотную головку, торжествующе помахал ею в воздухе.
-- Мы поразили зверя, Гильгамеш! Отныне молва о нас не умрёт.
-- Эхей, названный брат мой! - воскликнул вождь. - Ты совершил величайший подвиг.
Смерть чудовища в мгновение ока вернула ему прежний вид. Как будто не было тех ужасных дней, когда он трясся от страха и умолял убить себя. Теперь это был прежний Гильгамеш, доблестный вождь великого народа. Он подступил к Энкиду, с удивлением уставился на змеиную головку в его пальцах.
-- Так это и есть непобедимый Хувава? Сколь смешон был наш ужас перед ним. Неужто это ничтожное создание заставляло трепетать перед собою весь род человеческий? - Он заметил две крохотные ранки на запястье Энкиду и обеспокоился. - Я вижу кровь на твоей руке, Энкиду. Неужели чудовище успело ранить тебя?
-- Пустяки, - беззаботно откликнулся товарищ, разглядывая запястье. - Его укус мне не страшен, ибо чары чудовища разрушены и заклятья больше нет.
-- Давай же веселиться, Энкиду! В сей день ты избавил людей от величайшего страха.
Однако радость их была преждевременна. Ближе к вечеру Энкиду почувствовал себя плохо. У него закружилась голова, запылало снедаемое жаром тело, под ногтями выступили фиолетовые точки. К ночи он уже не вставал. Гильгамеш в испуге бросился искать целебные травы, безостановочно твердя заклинание против демонов болезни.
Лихорадочно повторяя эти слова, он рыскал по окрестностям в поисках боярышника или облепихи, но все усилия его были напрасны. Ничего не росло в этом лесу, кроме дикого бурьяна. Гильгамеш то бросался к захворавшему товарищу, то опять принимался искать спасительное средство, то в изнеможении падал на землю и, сцепив зубы, выл от горя. Между тем Энкиду становилось всё хуже. Он впал в забытье и хрипел, широко разевая спёкшийся рот. Пятнышки под его ногтями растеклись и почернели. Из носа тонкими струйками потекла тягучая зеленовато-жёлтая жижа. Зрачки укатились вверх, глаза прорезались красными прожилками. Пылающее лицо покрылось странными бугорками, щёки ввалились и странно вибрировали. Гильгамеш приник к его груди, обнял за плечи, исступлённо шептал:
-- Не покидай меня, лесной человек. В сей час торжества и радости - как можешь ты умереть? Боги не допустят такой несправедливости. Молись, молись, Энкиду, и я буду молиться с тобою.
Он сел на колени, возвёл очи к небу. Бледный лик Нанны осветил его фигуру, протянул долгую тень к опустевшему логову Хувавы. Поднявшийся ветер взволновал кроны деревьев. Шелестящие листья клёнов как будто пытались сказать ему что-то, но он не понимал их языка. Покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал и неотрывно глядел на Луну. Какая-то мысль упорно билась в нём, сверкала слабой лучиной, шевелилась крошечным комком в душе. Холодный свет полного месяца озарял его лицо, проливал лучи на укутанную мраком землю. 'Нанна - вот кто поможет мне, - решил Гильгамеш. - Кому как не
