случае оказался самым умным, потому что всегда делал для них деньги, понимаете? Не знаю уж, сколько – сто миллионов в год, наверное. Даже когда мне было девяносто лет, даже девяносто один. И никто из всех остальных этого сделать не мог, ни долбаный Голдвин, ни Барри Кон, никто!
Распираемый гордостью, мистер Монд слегка поднял челюсть, а потом она снова упала ему на грудь.
– А теперь они рады, что я болен, – сказал он. – Они ждут моей смерти уже лет десять, нет, двенадцать. Все как надо! Так оно и бывает во всем мире. Я старый, я умру. Но сначала я хочу, чтобы вы украли этот фильм.
– Как же мне это сделать, мистер Монд?
– Вы меня разочаровываете, моя милая, – сказал он. – Откуда я знаю – как! Наймите грабителя. Украдите ключи от лаборатории. Заполучите негативы. Подожгите со всех сторон, что-нибудь придумайте. Но фильм обязательно украдите. Заполучите для себя все, что только найдете. А иначе эта шлюха, которая считает себя всемирной звездой, обязательно его уничтожит.
– Честно говоря, я не очень-то уверена, что там есть, что уничтожать, – сказала я.
– Да не в этом дело! – сказал он. – Разве я уже не сказал вам, что надо придумать что-то скверное! Нельзя позволить им добиться своего, вам ясно? Мы не позволим этой проститутке осуществить ее замысел. Почему они должны добиться своего? Этот фильм делали мы, вы и я. И поэтому нам надо сделать все, чтобы у них ничего не вышло!
Старый мистер Монд вызвал у меня огромное изумление. Он со всей страстью неотрывно смотрел на меня, и страсть эта была многолика. Мистер Монд хотел, чтобы я стала его орудием, чтобы я помогла ему нанести его самый последний удар. Я никогда и не подозревала, какое чувство злобы должны вызывать у стариков те, кто ниже их – а именно, люди молодые. Теперь старый Мондшием уже смирился с неизбежностью, но ему хотелось нанести всем еще один последний удар, дать волю своей гордости. И жертвами этого будут те, кому доведется жить дальше, когда его самого уже в живых не будет.
Так нет же, пусть это будет его собственный удар, но не мой. И что же, по его мнению, мне надо будет делать после кражи фильма?
– Вы знамениты, – ответил на мой вопрос мистер Монд. – Вы постановщик-женщина. И потому вы крадете свой собственный фильм, так что же они могут поделать? Если они посадят вас в тюрьму, общественность этого так не оставит. Эйбу на этот фильм наплевать. Он готов его вообще просто сжечь. Тогда они получили бы деньги по страховке и избежали бы всяких проблем с его выпуском на экран. Украдите свой фильм! Потребуйте за него выкуп. Заставьте отдать вам готовый монтаж. Вы добьетесь такой огромной публичной огласки, которой никто никогда еще и не видел. Поднимется такой шум, как будто бы вернулась Гарбо или случилось что-нибудь в этом роде! И эта гласность и сделает ваш фильм реальностью.
Я не знала, что ему сказать. Для меня его предложение было фантазией душевнобольного.
– Я не очень-то способна на преступление, – сказала я.
– Какое преступление? – возмутился мистер Монд. – Послушайте, вы имеете все моральные права. Ведь этот фильм сделали вы.
В этот момент силы ему изменили и он больше говорить не мог. Казалось, из него понемножку выходят остатки жизни. Мистер Монд так ослабел, что едва сумел промямлить мне «до свидания». Его увезли. Погасли даже его глаза, но только в самую последнюю очередь. Много времени после того, как он лишился дара речи, глаза старого Монда излучали свет, освещавший его пепельное увядшее лицо.
Я просто не знала, как мне все это воспринимать. Почти на смертном одре, этот человек еще был способен на какие-то хитроумные интриги. Я считала, что старый Мондшием относился ко мне с симпатией. Я думала так всегда. Но, по правде говоря, кто знает, какие чувства на самом деле испытывают старики к молодым женщинам? Много лет назад, лет десять, наверное, задолго до того, как я начала для него работать, мистер Монд вдруг раскрылся передо мною. В тот день я приехала к нему в дом с одним своим приятелем, который писал для Монда какой-то сценарий. Когда я выходила из дамского туалета, из ванной вышел мистер Монд. Брюки на нем были спущены, а сам он теребил в руках нижний конец рубашки. Мне кажется, это не было простой случайностью. Думаю, он тогда подстроил мне ловушку. Сейчас я вспомнила тот случай из-за выражения его глаз – старый Монд внимательно следил, как я среагирую на его предложение украсть свой фильм. Позже, когда я снова об этом думала, я помнила только его глаза, а никак не его петушок, который был очень похож на кусочек старой пробки.
На следующий день я нечаянно столкнулась с Эйбом. Он шел по коридору с Джилли Легендре, который только что вернулся после съемок фильма в Турции. Эйб при виде меня вздрогнул и начал что-то бормотать еще до того, как я физически смогла бы его услышать. Потом он резко повернулся и заспешил в другой конец коридора.
Громадный Джилли в полном изумлении смотрел вслед исчезающему Эйбу. На Джилли были белые брюки и какая-то красная греческая рубашка.
– Что у вас такое? – удивился он. – Может, свинка? Ни разу не видел, чтобы Эйб бегал с такой скоростью, а я ведь с этим мелким мерзавцем вместе вырос.
Возможно, в каком-то смысле для Джилли это было сокровенной тайной. Он был аборигеном кино. И вырос он среди людей кино, в Голливуде, в Париже, в Нью-Йорке. Киноиндустрию и свойственные ей пути и традиции он знал так же хорошо, как фермер знает свои поля. Ходить по Голливуду для Джилли было все равно как бродить по собственному дому.
Погода в тот день была прекрасной. Поскольку получилось, что я безо всякого злого умысла сорвала встречу Джилли с Эйбом, мы с Джилли решили поехать на пляж и там поболтать. У Джилли был новенький «роллз» – он обожал всякие технические новинки. Когда мы приехали в Малибу, Джилли послал водителя за едой и вином, а мы устроились на его личном пляже. Вид у нас был крайне забавный: очень толстый мужчина и рядом с ним ужасно тощая женщина.
Несмотря на свою искусственность, слабости и излишества, Джилли не утратил вкуса к простой жизни, чем он мне и нравился. У него на все был свой, свежий взгляд. Услыхав от меня про бедняжку Винкина, Джилли грустно покачал головой.
– Голливуду нельзя разрешать пропагандировать себя, – сказал он. – В конце каждого поколения Голливуду надо умирать. Здесь опыт никогда никого ничему не учит.
Этот день мы провели очень приятно. Общаться с Джилли мне всегда было легко, наверное потому, что мы верили друг другу, зная, что ни он, ни я не перейдем границ разумного. Сама мысль о том, что такой
