рухнуло, они про нее забыли. Когда американцы стали стрелять по нашим пулеметам, мы сделали ноги, но засели поблизости и продолжали наблюдение, пока не заметили Амару, а потом угнали джип.
Кролль поманил Диму к машине. Тот взглянул на Амару, съежившуюся на заднем сиденье: грязная, взъерошенная женщина явно находилась в состоянии шока, но все-таки осталась жива.
Кролль объяснил:
— Кристен показала ей подземный ход еще в первый приезд сюда. Поэтому, когда мы нашли заднюю дверь, то решили тебя подождать на всякий случай. Конечно, мы не знали, выйдешь ты или нет.
Владимир с подозрением рассматривал Блэкберна.
Дима сделал жест в сторону американца:
— Между прочим, этот человек спас мне жизнь. Дайте ему воды.
Кролль выдал им по бутылке.
— Извините, газированная закончилась.
Пока беглецы пили воду, он вытащил из пачки сигарету.
Дима вкратце рассказал о происшедшем в бункере, умолчав об убийстве Коула.
— Однако у нас есть новая серьезная проблема: она называется «Соломон».
Кролль не донес зажигалку до сигареты.
— Давай закуривай. После того, что я тебе сейчас расскажу, тебе захочется всю пачку выкурить.
Они сели в тени камуфляжной сетки, и Дима пересказал им историю Блэкберна — о казни солдата, карте и бомбе, оставшейся в банковском хранилище. Когда он закончил, Кролль повесил голову.
— Хочу обратно в тюрьму, — сказал Владимир.
Кролль как следует затянулся и бросил на Диму уничтожающий взгляд:
— Надеюсь, ты сейчас не станешь агитировать нас мчаться в Париж?
Дима не обратил на него внимания.
— Мы не знаем, сколько у нас времени. Мы не знаем, есть ли у Соломона сообщники в Париже и Нью-Йорке, которые просто ждут доставки бомб.
— Ага, вместе с тем, кто в Москве состоит в осведомителях у Кафарова.
Кролль не умел скрывать ярость.
Дима повернулся к Блэкберну:
— Думаю, сейчас тебе самое время решать, что делать дальше.
Блэкберн был бледен; потрясение, вызванное событиями последних тридцати минут, еще не прошло. В конце концов он заговорил:
— У меня нет выбора. Мне нужно возвращаться к своему отряду.
— В каком состоянии был дом, когда вы оттуда уехали? — спросил Дима у своих.
— После того как фасад рухнул, они отступили. Не думаю, что кто-то теперь сможет туда войти, — ответил Кролль.
Блэкберн и Дима переглянулись. Американец поставил на землю бутылку с водой.
— Думаю, мне пора.
Владимир обратился к Диме:
— А ты не боишься его отпускать? Не хватало нам еще американской армии на хвосте.
Все посмотрели на Диму. Блэкберн вполне мог рассказать командованию о встрече с русскими, и тогда за ними организуют погоню.
Молчание нарушил Блэкберн. Он спокойно и решительно обратился к Кроллю и Владимиру:
— Ваш друг сегодня спас мне жизнь. И еще он увидел нечто такое, из-за чего я могу сесть за решетку до конца своих дней. Я не хочу, чтобы наши солдаты его поймали.
Дима взглянул на американца, поднявшегося на ноги:
— Ты уверен, что не хочешь остаться с нами?
Впервые он заметил улыбку на лице Блэкберна. Внезапно солдат показался ему намного моложе.
— Это очень лестное предложение, Дима. Но мне кажется, я буду для вас обузой.
Дима посмотрел на дорогу, уходившую к перевалу.
— Ну тогда, может быть, мы проводим тебя до вершины?
— Думаю, лучше мне идти одному — на случай, если появится «Оспри».
Дима пожал ему руку.
— И еще один вопрос, может быть, слишком личный. Сколько тебе лет?
— Мы уже столько знаем друг о друге, что это мелочь. В следующий День благодарения[14] исполнится двадцать пять.
«Двадцать пять лет прошло после Парижа, — подумал Дима. — Молодой человек на фотографии… они с этим солдатом, наверное, ровесники».
— Береги себя, Блэкберн.
Блэкберн отдал ему честь и пожал руки остальным. Трое спецназовцев наблюдали, как уходит американский солдат, пока он не превратился в точку на склоне горы. Наконец Кролль нарушил молчание:
— Ты собираешься нам рассказать, что это за хреновина такая была, а?
55
Кролль вел машину, Владимир пил, Дима дремал: все трое сидели впереди. Амара спала на заднем сиденье. После всего, через что ей пришлось пройти за последние двадцать четыре часа, никто не собирался ее беспокоить. Внутри «лендкрузера» было жарко и душно. Они не включали кондиционер, чтобы сэкономить топливо, и открыли окна, но воздух сильно прогрелся за день, и никакой прохлады не ощущалось.
Дима спал плохо. Часто просыпался, когда колеса попадали в колдобины или когда Кролль резко сворачивал в сторону, чтобы не наехать на заблудившуюся корову или камни, скатившиеся с гор во время землетрясения. А когда Дима засыпал, ему снились тревожные сны, зловеще искаженные варианты того, что он испытал за последние несколько суток. Он знал, что это неизбежно: его мозг должен обработать эту информацию, но лучше ему от этого не становилось. Инь и Ян, Кафаров и Коул снова появлялись, исполняли свои роли, и каждый раз с иным исходом. Он чувствовал хватку Иня у себя на шее, чувствовал, как тот пытается утопить его, непреклонный, словно робот, чувствовал, что жизнь уже покидает его. Он проснулся от ужаса. Затем ему снова снился Блэкберн; на этот раз он не убил Коула, и лейтенант выстрелил Диме прямо в лицо, ослепив его смертоносной белой вспышкой.
Затем в сны его вторглись давние впечатления. Он увидел Соломона таким, каким тот был во время их первой встречи, — юношу восемнадцати лет, но взглядом он напомнил Диме африканских мальчиков-солдат, у которых не было детства. Высокий лоб, нависшие брови, высокие скулы, оливковая кожа и вечно беспокойные глаза, взгляд, выдающий постоянную настороженность. Бесстрашный, необыкновенно одаренный подросток без прошлого, без имени. Дима часто задумывался о том, сумеет ли Соломон отыскать себя. Дима знал, что неведение не дает ему покоя.
«Как мне выбрать, на чьей стороне сражаться?» — иногда спрашивал он, давно, когда в нем еще оставалось что-то от юноши, до того как ненависть поглотила его.
«Сражайся на своей стороне, — отвечал Дима, изо всех сил стараясь как-то утешить его. — Борись за себя самого: твое дело — это ты сам».
Эти слова Димы Соломон принял близко к сердцу — если у него вообще было сердце. В качестве учителя и впоследствии старшего офицера Дима попытался подружиться с ним, установить доверительные отношения, но Соломон не поддавался. «Дружба, — говорил он, — это слабость, она отвлекает человека от важных дел». Это был первый признак того, что он избавлялся от всего человеческого, превращаясь в некое новое существо. Он относился к самому себе так серьезно, что старшие дразнили его. Вскоре они об этом пожалели. Он редко поддавался ярости, но когда это происходило, мог черпать энергию в гневе. Месть
