женщинам, падающим в его объятия, со смешанным чувством насмешливого терпения и легкой снисходительности. К его чести, даже потеряв к женщине интерес, Ян продолжал обращаться с ней с неизменной любезностью и вежливостью, будь она деревенская девушка или дочь графа.
Зная все это, Дункан справедливо находил удивительным или даже подозрительным, что два часа назад Ян сжимал в объятиях Элизабет Камерон так, как будто никогда не собирался отпустить ее, а сейчас не обращал на нее никакого внимания. Правда, было не к чему придраться в том, как он это делал, но вместе с тем игнорировал ее, это точно.
Священник продолжал наблюдать за Яном, почти ожидая, что тот украдкой посмотрит на Элизабет, но племянник взял книгу и читал ее с таким видом, как будто выбросил девушку из головы. Поискав тему для разговора, Дункан сказал Яну:
– Как я понимаю, в этом году дела у тебя шли хорошо?
Подняв голову, Ян ответил, слегка улыбнувшись:
– Не так хорошо, как я ожидал, но достаточно хорошо.
– Твои игры не полностью окупились?
– Не все.
Элизабет застыла на мгновение, затем взяла тарелку и начала вытирать ее, она не могла не обратить внимания на то, что услышала. Два года назад Ян сказал ей, что если у него дела пойдут хорошо, то сможет обеспечить ее. Очевидно, этого не случилось, чем и объясняется то, что он живет здесь. Ее сердце наполнилось сочувствием, она подумала, что его великие планы оказались бесплодными. С другой стороны, он живет не так уж плохо, как ему кажется, решила Элизабет, думая о девственной красоте окружающих холмов и уютном доме с большими окнами, из которых видна долина.
Даже с трудом этот дом нельзя было вообразить Хейвенхерстом, но в нем было свое первозданное великолепие. И еще он не требовал целого состояния для оплаты своего содержания и слуг, как Хейвенхерст, что было огромным преимуществом. Она не владела Хейвенхерстом, нет; он владел ею. Этот же красивый небольшой дом, с необычной соломенной кровлей и несколькими просторными комнатами, был прекрасен в этом отношении. Он давал кров и тепло, не требуя, чтобы тот, кто жил в нем, лежал по ночам без сна, обеспокоенный тем, что известь осыпается с камней, и сколько надо заплатить за починку одиннадцати печных труб.
Очевидно, Ян не понимал, как сильно ему повезло, иначе не тратил бы время в клубах для джентльменов, или других местах, где играл, в надежде выиграть состояние. Ему надо бы оставаться здесь, в этом суровом прекрасном месте, где он чувствовал себя так свободно, которому он принадлежал… Элизабет так погрузилась в эти размышления, что ей не приходило в голову, что она почти желает жить здесь.
Когда все было вытерто и поставлено на место, Элизабет решила подняться наверх. За ужином она узнала, что Ян давно не виделся с дядей, и чувствовала, что следует оставить их одних, чтобы они могли поговорить наедине.
Повесив на крючок полотенце, Элизабет развязала импровизированный передник и пошла сказать мужчинам спокойной ночи. Священник улыбнулся и пожелал ей приятных сновидений. Ян поднял голову и рассеянно сказал:
– Спокойной ночи.
Элизабет ушла наверх, а Дункан смотрел на племянника, погруженного в чтение, и вспоминал уроки в своем доме, которые давал Яну, когда тот был мальчиком. Как и отец Яна, Дункан был умен и имел университетское образование. К тому времени, когда Яну исполнилось тринадцать, тот уже прочитал и изучил все университетские учебники и искал ответы на новые вопросы. Его жажда знаний была неутомима, а ум настолько незауряден, что оба – и Дункан, и отец Яна – испытывали немалый страх. Без пера и бумаги Ян в уме мог вычислить сложные математические условные вероятности, и решить уравнения, находя ответ раньше, чем Дункан успевал найти метод решения.
Среди прочих вещей эти редкие математические способности Яна дали возможность накопить состояние, играя; он мог вычислить шансы «за» и «против» в отдельной карточной партии и в одном повороте колеса рулетки, с потрясающей точностью – что когда-то священник объявил абсолютно пустой тратой Богом данных гениальных способностей. В Яне сочетались спокойная надменность его благородных британских предков и горячий темперамент и гордое упрямство предшествующих поколений шотландцев, и это сочетание создало выдающегося человека, который сам принимал решения и никому не позволял сбить себя с пути, когда решение было принято. А почему он должен позволять, думал священник с неприятным предчувствием обреченности, когда размышлял над тем, что ему было необходимо обсудить с племянником. Суждения Яна во многом были почти безошибочны и в то же время человечны, и он полагался на них охотнее, чем на чье-то еще мнение.
Только в одном его суждение не было безупречным, как считал Дункан, и это в том, что касалось его английского деда. Только упоминание имени герцога Стэнхоупа приводило Яна в ярость, и хотя Дункан хотел обсудить этот старый вопрос еще раз, он не решался начать разговор на эту щекотливую тему. Несмотря на глубокую привязанность и уважение, которые Ян питал к священнику, Дункан знал: племянник обладал почти пугающей способностью отвернуться от того, кто заходил слишком далеко, или от того, что слишком глубоко ранило его.
Воспоминание о том дне, когда девятнадцатилетний Ян вернулся из своего первого путешествия, заставило священника нахмуриться от незабытой боли и чувства своей беспомощности. Родители Яна взяли с собой его сестру и, сгорая от нетерпения скорее увидеться с ним, поехали в Хернлох, чтобы встретить корабль и сделать сыну сюрприз.
Ночью за двое суток до того, как корабль Яна вошел в порт, маленькая гостиница, в которой спала счастливая семья, сгорела дотла, и все трое погибли в огне. Ян проехал мимо обгоревших развалин по пути к дому, так никогда и не узнав, что место, которое миновал, было погребальным костром его семьи.
Он приехал домой, где его ждал Дункан, чтобы сообщить ему страшное известие.
– А где все? – спросил Ян, улыбаясь и сбрасывая на пол дорожную одежду. Он быстро обошел весь дом, заглядывая в пустые комнаты.
Единственным, кто встретил Торнтона, была его собака, ньюфаундленд, которая, заливаясь лаем, вбежала в дом и остановилась у ног Яна. Тень, – названная так не за темный окрас, а за безграничную преданность господину, которого она боготворила еще с тех пор, как была щенком, – безумно радовалась возвращению хозяина.
– Я тоже скучал по тебе, девочка, – промолвил Ян, опускаясь на корточки и гладя ее блестящую черную шерсть. – Я привез тебе подарок, – сказал он ей.
Она тотчас же перестала тереться о его ноги, наклонила голову набок, слушая хозяина, и не отрывала умных глаз от его лица. Между ними так было всегда – это странное почти сверхъестественное взаимопонимание между человеком и умной собакой, обожавшей его.
– Ян, – печально произнес священник.
И как будто расслышав боль в этом единственном слове, рука Яна замерла. Он медленно распрямился и повернулся к священнику, собака села рядом с ним, смотря на Дункана с таким же внезапным волнением, которое было на лице хозяина.
Как можно осторожнее дядя сообщил племяннику о гибели его семьи, и несмотря на то, что Дункан хорошо научился утешать людей, потерявших своих близких, он никогда не встречался с таким глубоко скрытым, жестко сдерживаемым горем, которое проявил Ян, и священник был в полной растерянности, не зная, как ему к этому относиться. Ян не рыдал и не бушевал; все его лицо и тело окаменели, сдерживая невыносимую муку, отвергая ее, потому что он чувствовал, что она может убить его. В тот вечер, когда Дункан уезжал, Торнтон стоял у окна, смотря в темноту, собака была возле него.
– Возьми ее с собой в деревню и отдай кому-нибудь, – сказал он Дункану, решение звучало безвозвратно, как смерть.
Не поняв, Дункан остановился, не снимая руки с ручки двери.
– Кого взять с собой?
– Собаку.
– Но ты сказал, что собираешься остаться здесь по крайней мере на полгода, чтобы привести дела в порядок.
