пока ты прямо не скажешь, этого избить, этого зарезать, этому на лысине посадить кудряшки, ничего не случиться.
— Ты сегодня принес телевизор. Это был твой последний подарок. Я сама на себя заработаю.
— Не беспредельничай. Я у тебя ем, пью, в кровать с тобой ложусь. Что, мне в твой дом принести ничего нельзя? Может я пока на твоем иждивении поживу?
— На телевизор с плоским экраном в пол стены ты у меня еще не съел. За кровать ты мне ничего не должен.
— Да я не в том смысле!
— А я в том, — Антонина чувствовала, что она хозяйка ситуации, и поэтому спокойно диктовала условия, — ты можешь принести ровно столько, сколько приносит своей русской подруге чурка, крутящийся на вокзале. Больше нельзя. Что ты молчишь?
— Я тебя слушаю.
— Не знаю почему, но мне везет на шпану. Я тебе говорила, что мой муж в тюрьме сидит?
— Нет, не говорила. А за что его посадили?
— За нанесение телесных повреждений средней тяжести.
— Ну и кого же он избил?
— Меня.
— Что!? Она только на мгновение поймала его взгляд, но для нее этого оказалось достаточно.
— Если с отцом моей дочери в лагере что-то произойдет, не важно что, забудь сюда дорогу.
— Где он сидит?
— Зачем тебе?
— Лагерь есть лагерь. Там всякое случиться может, потом ты разбираться не будешь, на меня все повесишь. Я его из лагеря вытащу, куплю квартиру где-нибудь в Саратове, на работу устрою. Но сюда пусть не приезжает, прошу тебя.
— Боишься, что я к нему вернусь? Совершенно напрасно.
— Нет, я боюсь, что вспомню, как он тебя бил и не сдержусь.
— А если я тебя разозлю, ты тоже можешь не сдержаться? Может мне тоже в Саратов уехать?
— Ты не сможешь меня разозлить, даже если очень захочешь.
— Потому что ты ко мне относишься как чурка. Я для тебя не человек. Существо, предназначенное для доставления удовольствия и рождения детей. Это существо положено хранить в сухом прохладном месте, чтобы товарный вид не потеряло. И игрушки покупать, чтобы существо не скучало и не капризничало. Как такое существо может разозлить своего хозяина? Да никак.
— Во-первых, это не правда. А во-вторых, это то, что есть. Тебе придется с этим смириться.
— Саранча, Лысого привезли, — прервал его воспоминания Ахмед, — может в больницу поедем?
— Всей толпой на ночь глядя пришли, — констатировала Антонина. Она начала улыбаться разбитыми губами, но поморщилась от боли. Братки между собой не поделили, а у бедной девушки сотрясение мозга и два ребра сломано.
— Антонина, ты меня за чужое приговариваешь, не по понятиям это, — осипшим голосом сказал Лысый.
— Тоня, послушай меня внимательно. Ты мне скажешь, обычными человеческими словами, кто тебя избил. Я тебе клянусь тебе, я сделаю с ними только то, что ты разрешишь.
— Миша, они на меня набросились в подъезде, повалили на пол и стали избивать ногами. Потом сняли сережки, забрали сумки и ушли. И еще сказали, что если я обращусь в милицию, они мою Люду на общак пустят. Мне страшно, Миша. Где Люда?
— Я ее вместе с твоей мамой к себе забрал, успокойся.
— Они ее там не найдут? Ко мне приходил сам пожилой следователь снимать показания, хотя я никуда не обращалась.
— Баба она баба и есть, — не сдержался Лысый. Перспектива того, что мелкая уличная шпана полезет в дом одного из двух уголовных авторитетов, контролирующих весь город, да еще для того, чтобы изнасиловать ребенка его подруги… Такая перспектива была мало вероятной.
— Да вы садитесь, чего вы стоите. В последнее время Хомяк почему-то проникся ко мне трогательной заботой и натаскал мне сюда море еды. Одной мне это все равно не съесть. Она начала доставать из тумбочки продукты, но вдруг сморщилась от резкой боли.
— Тихо ты, господи, — остановил ее Саранча. Лысый и кто-то из охраны Саранчи быстро придвинули стол и начали раскладывать продукты.
— Вот черт, все по новой. Опять голова болеть будет несколько месяцев, а из-за сломанных ребер и повернуться страшно. Мишка, как ты меня в постели крутить будешь? Из-за сломанных ребер у меня сильнейшие боли, если повернусь неудачно, — шепнула она на ухо Саранче, когда он помогал ей подняться. И слушай, пригласи соседок, они милые тетки, неудобно как-то.
— Ты хозяйка, ты и приглашай.
— Девочки, прошу к нашему шалашу. Здесь и мальчики, и продукты. Рекомендую.
Когда Антонину привезли в больницу, ее положили в отдельную палату.
— Или меня сейчас переведут в общую палату, или я пойду домой, — сказала Антонина, глядя прямо в глаза желтого от ярости Саранче, — только не надо спорить со мной, я себя очень плохо чувствую.
— Кто?
— Что «кто»? — Антонина Федоровна, вы знаете тех людей, которые на вас напали? — мягко спросил у нее Ахмед. Антонина свесила голову с кровати и вырвала в стоящий перед ней тазик.
— Миша, уходи отсюда. Ты не должен видеть меня в таком виде. За Людой присмотри, я прошу тебя, мама совсем себя плохо чувствует. И проследи, насколько это возможно, чтобы ларек не растащили. Мне сейчас только этого не хватало.
— Мобильник оставить? Она молча утвердительно кивнула головой. Ее вновь сильно тошнило. До этого брать у Саранчи мобильный телефон она категорически отказывалась.
— Пошли, Саранча, — сказал ему Ахмед по-узбекски, — Ты ей ничем не поможешь, а она будет чувствовать себя неловко. Сейчас все под контролем, она получит все, что нужно. В ее палату я положу только наших. Не дергай ее. День, два, мы их найдем. В крайнем случае, пожилой следователь их вычислит. Он весь город как свои пять пальцев знает, не мне тебе рассказывать. Куда они денутся.
— Опять вы на нерусском языке обо мне болтаете?
— Тоня, успокойся, Люду с твоей мамой я привезу к себе. Лечись спокойно, все будет хорошо.
— А если они сюда придут?
— Они не придут, к сожалению. Понимают, что в этом случае мы их туалет спустим. По частям. Ты не думай об этом, а лучше попробуй поспать.
— Антонина Федоровна, да успокойтесь вы, — широко улыбаясь, сказал Ахмед. Из-под его распахнутого узбекского халата виднелся компактный израильский автомат «Узи», — все будет хорошо, вот увидите. Соседки по палате аккуратно делали вид, что не замечают ни Ахмеда, ни его автомата.
— Здравствуйте, Антонина Федоровна, как вы себя чувствуйте? — войдя в палату, пожилой следователь аккуратно поставил в бутылку букет гвоздик, — Сегодня вы уже прекрасно выглядите.
— Если мне родная милиция устраивает ночные допросы, то как вы обращаетесь с заключенными?
— Ох, Антонина Федоровна, по-разному мы обращаемся с ними, ох по-разному. Гражданин Провоторов, если мне память не изменяет, девять лет под нашим присмотром находился, он соврать не даст. К молодым людям, которые, прямо скажем, не подумав, совершили на вас разбойное нападение и ныне пребывают в камере предварительного заключения, боюсь, мы отнесемся плохо. Вы мне только скажите, сережки, которые я вам сейчас покажу, ваши или не ваши, и на этом я больше беспокоить вас не буду. Договорились?
Услышав слова пожилого следователя, Хомяк облегченно вздохнул.
— А граждане Хомяков и Провоторов вас тоже навестили? Как это мило с их стороны. Ну да может пусть они домой пойдут, как вы думайте, Антонина Федоровна? А то время сейчас позднее, еще на хулиганов, не приведи господи, нарвутся.
— Выйдем, — не выдержал Саранча.
