него руку, недолго проживёт. Спорить с властелином может только шаман. На него и надежда.
Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.
- Пошла, - негромко приказал ей кан.
Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:
- Приготовьте мне сар.
- Слушаюсь, господин, - отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.
Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. 'Неужели всё? - думал он. - Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога'.
В дверь терема постучали.
- Что ещё? - недовольно вопросил Унху.
- Господин, к тебе пам, - доложил вошедший воин.
Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.
- Ладно, пусть войдёт, - разрешил кан, помедлив.
Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.
Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке[54], чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях[55] , расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.
Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.
- Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?
- Идя в дом господина, нужно блюсти себя, - с достоинством ответил шаман. - Негоже являться к нему в затрапезном виде.
- Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.
- Прежде наша судьба не висела на волоске.
- А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?
Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.
- Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, - пробормотал он.
- Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!
Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.
- Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.
- Садись, - равнодушно бросил Унху.
Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.
- Что вздыхаешь? - усмехнулся кан. - Страх душу терзает?
- Терзает, - признался Кулькатли. - Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь - люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?
- Потому что они - мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.
- Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.
Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.
- Я не буду заключать мира с новгородцами, - промолвил он, не поворачивая лица к паму.
- Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?
Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:
- Ради будущего.
- Поясни.
- Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. - Кан повернулся к шаману, выпрямился. - Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.
- Значит, ты стараешься ради славы?
- Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.
- А в чём же?
- В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.
- Точно ли так?
Кан метнул на шамана быстрый взгляд.
- Я не собираюсь открывать тебе душу, - глухо промолвил он.
- А стоило бы.
- Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?
- Я - глаза и уши богов.
Унху издевательски осклабился.
- И ты ещё будешь называть меня тщеславным?
Кулькатли гневно сверкнул глазами.
- Берегись, кан! Ты играешь с огнём!
- Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?
Пам вскочил - неожиданно резво для такого пожилого человека.
- Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.
Унху расхохотался.
- Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.
- Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.
Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.
- Господин, - пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. - Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.
Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.
- Вот они - плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.
Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая
