придём.
- Да ведь Яков Прокшинич говорил прежде, что тебе идти надобно. А теперь что же?
Воевода обменялся взглядами с боярином, хмыкнул.
- Пошутил он.
- Да неужто?
- Истинный крест. Верно, Прокшинич?
- Это уж тебе судить, - сухо ответил боярин.
Савелий скрипнул зубами, выдохнул:
- Сговорились против меня да?
Все промолчали. Ядрей, засопев, подвёл итог:
- Тогда решено: в город идут Буслай с попом и Савелий, я ставлю засаду в подлеске на случай чего, а вы следите из стана. - Он вопросительно посмотрел на остальных.
- Всё ж таки тебе тоже идти следует. Заместо Буслая, - промолвил Яков.
- Это с чего вдруг?
- Буслай ещё со своих таёжных дел дух не перевёл. Неча ему из огня да в полымя.
- А кто за ратниками смотреть будет?
- А мы на что? Думаешь, не справимся? Буслая с сотней ушкуйников поставим в засаду, а сами из стана присмотрим. Чуть что - знак подадим.
- Тут единая голова нужна. Нельзя, чтоб один в драку полез, а другой в сторонке остался.
- Не боись, не останутся. Я с Буслаем особо переговорю, чтоб по первому зову на приступ пошёл.
- Чего ж он сам-то на совет не явился? - мрачно спросил Ядрей.
- Устал, говорит.
- Ну-ну, устал... Мы тут важные дела мусолим, а он устал...
- Ну что, решил? Идёшь в город?
- Поразмыслить бы надо, - уклончиво ответил воевода.
- Что тут мыслить? И так всё ясно. Буслая в город пускать нельзя. Горячий он слишком. Чуть что - за меч хватается. Я ещё издали по лицу его заметил - словно в душу ему сатана заскочил. За ним теперь глаз да глаз нужен. Да и раненый он. А с раненого какой спрос?
- Ну ладно, - пробормотал воевода, сдаваясь. - Чёрт с ним. Раненый - пускай сидит в шатре.
- А мне тогда что там делать, коли воевода идёт? - снова сказал Савелий.
- Побудешь для весу, - ответил Яков. - Ежели никого из вятших не будет, югорцы насторожатся.
- Больно они отличают вятших от прочих!
- Отличают. Не глупее нас с тобой.
Савелий сник. Его отдавали на заклание. Он был приманкой для хищников. Если чудины думают взять заложников, обязательно соблазнятся такой добычей. Использовать в этом качестве Завида или Сбыслава никто не решился, а Савелий негласно был признан изгоем. Его не жалели.
- Что ж, на этом, пожалуй, и закончим, - сказал Ядрей.
Он тоже был недоволен. Соваться прямо в лапы к врагу с несколькими ратниками было опасно, но что поделаешь!
- Я пойду к себе, - сказал Савелий, подымаясь.
О нём уже забыли. Купец накинул шубу, перескочил через согнутые колени Якова Прокшинича и вышел наружу. Опустив полог, услышал, как Яков говорит кому-то:
- Сар - это, брат, чудинский дым такой. Голову дурманит...
Кругом горели костры. Ратники тенями сидели вокруг огней, громко болтали, смеялись, кто-то даже приплясывал, прыгая через пламя. Все уже знали, что югорцы согласились на сдачу, и это известие сразу придало бодрости воям. От одного костра доносился тягучий голос сказителя:
Савелий миновал череду огней, вошёл в свой шатёр, плюхнулся на шкуры.
- Эй, Нелюбка! - зычно позвал он смерда. - Пожрать дай что-нибудь.
Нелюбка заглянул в чум и поклонился.
- Сей миг, господин.
Он исчез и спустя короткое время вернулся с грудой заснеженных дров в руках. Свалив их у входа, принялся разжигать огонь в жаровне. Савелий отстранённо наблюдал за ним, ища, к чему бы придраться.
- Кресалом-то сильнее бей, - проворчал он. - И щепу поближе подвинь. Искра вишь не долетает?
Вскоре огонь занялся, и Савелий, смягчаясь, погрузился в волны тепла. Невесёлые думы охватили его. Он видел, что его презирают, и не знал, что с этим делать. Все его попытки расстаться с клеймом размазни лишь углубляли пропасть между ним и прочими вятшими. Что же оставалось? Вернуться в Новгород униженным и осмеянным? Нет, лучше смерть. Но умирать Савке не хотелось. Промучившись с годину[57] и потеряв всякую охоту к еде, он опять вышел на мороз, бесцельно побрёл вдоль цепочки костров. Какое-то беспокойство донимало его. Он чувствовал, что завтра настанет роковой день. Либо он заставит всех уважать себя, либо окончательно превратится в ничтожество.
В темноте раскатился густой голос Завида Негочевича:
- Встала Обида в войске Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеща ими, прогнала счастливые времена. Перестали князья ходить на поганых, ибо сказал брат брату: 'Это мое, а то мое же', и начали князья про малое говорить: 'Это великое' и сами на себя крамолу ковать, а неверные со всех сторон приходили с победами на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, птиц бьющий, - к морю! А Игорева храброго войска не воскресить. О нем воскликнула Карна, и Желя помчалась по Русской земле, разбрасывая людям огонь из пламенного рога. Жены русские заплакали, причитая: 'Уже нам своих милых мужей ни мыслию не промыслить, ни думою не придумать, ни очами не повидать, а и до золота и серебра и вовсе не дотронуться!..'
Изумлённый Савелий подступил к костру, уселся меж ратниками и челядинами, навострил уши. Никогда ещё не доводилось ему слышать ничего подобного. Были в Новгороде гусляры, певшие о походах, были и скоморохи, тешившие чадь небылицами, но всё это было незамысловато, просто. Здесь же чувствовался размах необыкновенный, какая-то всеохватность, позволявшая воочию представить себе и волков, рвущих добычу, и поле, усеянное телами княжьих гридей, и лучезарного Хорса, взирающего сверху на побоище. Люди слушали боярина, заворожённые образами, потрясённые невероятной пронзительностью каждого слова. Для них, северных жителей, привыкших иметь дело с варягами и чудью, удивительно было слышать сказ о соплеменниках, павших под саблями половцев. Давно уж никто из новгородцев не ходил ратью в Дикое поле. Хоть и вещали певцы на площадях да в палатах боярских о витязях старых времён, рубавших головы кочевникам, все их старины казались байками, вроде сказа о Марье-Морене да древнем царе Александре, вознёсшемся к небу на лебедях. Где-то в закромах
