был облачён в красочное чудинское одеяние с вышивкой, на разноцветном поясе его болтались медные и серебряные обереги, а с левого бока выглядывала рукоятка ножа из белой кости. Волосы были тщательно причёсаны, борода пострижена клинышком, отмытое лицо сияло довольством и надменностью. Взглянув на воев, приведших ушкуйника, Савелий кивнул и чуть пошевелил указательным пальцем правой руки. Ратники утопали на улицу, а старуха-югорка, шаркая, пропала во внутренних покоях дома. Упырь и Савелий остались вдвоём.
Купец некоторое время созерцал пленника, затем произнёс:
- Жить хочешь?
- Хочу, - кивнул ушкуйник, поддерживая худые штаны.
- Тогда будешь служить мне. Сделаешь то, что я скажу, получишь богатую награду. Понял?
- Понял.
- А будешь трепать по дворам языком - отрежу и его, и нос с ушами. Ясно?
- Ясно.
- Отныне я для тебя - господин. Так меня и будешь величать.
- Слушаюсь.
- Слушаюсь, господин, - поправил его Савелий.
- Слушаюсь, господин.
Купец смерил его презрительным взглядом.
- Домой хочешь вернуться?
- Хочу, господин.
- Вернёшься. Но для этого выполнишь одно задание.
- Какое, господин?
Савелий поднялся, закрыл двери и вернулся на топчан.
- Золотую Бабу знаешь? - спросил он.
- Как не знать!
- Я получить её хочу. Чтобы в Новгород с почестями вернуться. Там за такое богатство милостями осыпят. И тебя заботами не оставлю. Смекаешь?
- Смекаю, господин.
- Вот и хорошо. А где эта Баба, знаешь?
- Нет, господин.
- В доме кудесника здешнего. Живёт он с жёнкой своей, кругом одни югорские хибары, охраны никакой. Оно и понятно - чудины на идолицу вовек не позарятся. Для них она - святыня. А нам это на руку. Ты в хату к кудеснику залезь да идолицу вынеси. А уж я позабочусь, чтобы путь на волю был свободен. Через стену перемахнём, да в урёме скроемся. Чудины пока очухаются, далеко уж будем.
- А может, к нашим пойти, господин? - с сомнением произнёс ушкуйник.
- К каким нашим? К тем, что под городом топчутся? Они уже давно не наши. Им Золотую Бабу давать опасно - и сами не удержат, и друг дружке глотки перегрызут. Они теперича как безумцы: стоит золото узреть, напрочь теряют разум. Ежели мы с тобою хотим живыми до Новгорода добраться и Бабу сохранить, в тайне это дело держать надобно. Усёк?
- Усёк, господин.
- Вот так-то.
Упырь помялся.
- Чего ещё? - грубо осведомился Савелий.
- Мне бы пожрать чего-нибудь, господин. Оголодал - прямо страсть. На сытое брюхо и работается лучше.
Савелий взглянул на него исподлобья, засопел.
- Ступай на кухню. Там тебя накормят.
Ушкуйник, подобострастно кланяясь, уплёлся прочь, а Савелий вскочил с топчана и, сжимая кулаки, в беспокойстве стал мерить шагами комнату. Правильно ли он поступил, выбрав это ничтожество? Не ошибся ли? Искренний страх, стоявший в глазах Упыря, и его истовая молитва Золотой Бабе на площади, казалось, выдавали в нём человека сломленного, готового подчиняться чужой воле. Но разбойное прошлое не могло пройти бесследно и было чревато внезапными бунтами. Это тревожило купца. Если бы он мог, то, конечно, обошёлся бы без помощника. Но в том-то и дело, что задуманное им требовало участия напарника, который выкрал бы реликвию. А в случае провала, если бы вор попался, Савелий лёгко мог отпереться. Сам он боялся лезть к шаману, но соблазн был слишком велик. И вот, замирая и трепеща, купец поддался ему. Но как всякий неуверенный в себе человек, тут же и засомневался.
Он прошёл к окну, выглянул наружу, затем окинул взором помещение, привычно ища икону. Не найдя её, потёр кулаком лоб и, обратив взор к лежавшему на полке медвежьему черепу, перекрестился. 'Помоги мне, Господи', - прошептал он.
Глава одиннадцатая
Дверь княжеского терема сотрясалась от ударов. Снаружи слышались истошные крики:
- Кан! Кан! Беда! Вставай, кан! Смерть пришла!
Унху открыл глаза, отбросил шкуру, рывком сел на топчане. Голова его ничего не соображала, но рука уже шарила по стене в поисках меча. Тело работало само по себе, подчиняясь отработанному годами чувству. Жена тоже проснулась, устремила на него пронзительный взгляд, прошептала одними губами:
- Русь?
- Едва ли, - пробормотал кан.
Стук, приглушённый несколькими дверьми, доносился слабым буханьем, словно на дворе толкли зерно в ступе. Унху встал, извлёк из висящих на стене ножен короткий меч, бросил взгляд в маленькое окошко. Солнце ещё не взошло, на улице была темень непроглядная, сквозь редколесье блестели звёзды.
Жена тоже села, придерживая раздутое брюхо. Она была на сносях, каждое движение давалось ей с трудом. Унху, прищурившись, покосился на неё, успокоительно произнёс:
- Лежи. Небось пустяки какие-нибудь. Всё будет хорошо...
Он бросил взгляд на огонёк дымящей лучины, протопал к двери спальни, открыл её, хрипло пролаял в пространство:
- Что там?
Глаза его сонно моргали, сбрасывая ночную коросту, руки и ноги подрагивали, приноравливаясь к быстрым движениям, в голове царил кавардак. Сквозь щели между косяком и дверью, ведущей в соседнюю комнату, забрезжил красноватый свет. Дверь открылась, на пороге предстал вой с лучиной в правой руке. Разглядев в полумраке властелина, он смущённо кашлянул.
- Господин, пришли люди. Говорят, пама убили.
- Как убили? Кто?
- Мы не знаем, господин.
Унху встряхнул космами, изгоняя остатки сна.
- Ладно, - промолвил он. - Сейчас выйду.
Он прошёл в соседнюю комнату, прикрыл за собой дверь и хлопнул в ладоши.
- Одёжу мне!
Понабежали рабы, принесли льняную рубаху, дорогой персидский халат с вышитыми на нём крылатыми львами, порты с красной бахромой и короткие няры[64] из лосиной кожи. Пока кан облачался, другие невольники волокли верхнюю одежду: узорчатый кумыш с колпаком и широкий сине-зелёный пояс с болтавшимися на нём оберегами. Наконец, одевшись, Унху вышел в сени, урча и фыркая, умылся в кадке с ледяной водой, преклонил колени перед медвежьим черепом на полке и надел перевязь с мечом, поднесённую одним из слуг. Затем открыл дверь, накинул колпак и шагнул
