Если б Китоврас, так ведь - варнак, острожник неклейменый, лихородный смерд, черная кость, бобыль, бабья проруха, малолетку растлил, на чумные копеечки живет. Что за вздор мне его жечь. И в мыслях не сожгу. Не проси...' - сам себя заговаривал, а потом подступит одурь под сердце, и не своей волей, ясным днем шел Кавалер на Пресню, смотрел издали в жалкий двор Гриши Китовраса, как в могилу.
Все мерзило его навыворот. Обустроились, черви земные, пузыри болотные, затеяли подколодное житье, морковки эти недоубранные, капустный лист, щами из дома несет, двор чисто метен, песочком с речки Пресни посыпан, можжевельные веточки на дверных косяках повсюду... Нехитрая резьба на воротцах. Стружка и скруты бересты на пороге мастерской. Пес Первыш с черными губами. Чуть что - брешет, полошит Нововаганьковский переулок. Убить надо. Отравленный кус из моих рук не возьмет, похитрей надо обойтись.
Быстрым шагом шел назад, чтобы не примелькаться, не дай Господи. Пьяным прикидывался. Запретил себе о них вспоминать. Запретил себе дорогу на Пресненский вал. Скулы заострились. Глаза с подтекой поутру - будто спьяну, под языком - медная окись. Лакомства опреснели. Вино с пряностями не кружило голову. Сковала грудь обручами лихорадка - причудница, она сама о себе говорила:
прихочу, причужаю всего, пить и есть хочу, а когда - не хочу, избавления всякого бегаю, ненавижу человека, сны разные навожу, отвращаю, отговариваю, сама являюсь женским образом, плясовица, представница и угодница царя Ирода, усекнула главу Иоанна Предтечи и принесла перед царем на блюде.
Встревожились о нем - нешто в карты проигрался или влюбился?
От лихорадки бабка приказала растереть шею ужовым жиром и подала вместо ужина краюху хлеба, густо посыпанную печной золой. Сама удивилась, как впился внук зубами в пепельный хлеб, как захрустела окалина на зубах и глаза от такого дымного корма вовсе безумны стали.
Через два часа Кавалер стонал бессловно, всплывал и не мог всплыть из медянистой сонной одури. Будто датская собака навалилась на грудь во сне и вздохнуть не дает и наждачным языком в лицо лижет. Мерз под черно-бурыми мехами, метался на складках простыней, как чеканная буква на каленом докрасна листе. Рвал с груди ворот долгой ночной рубахи китайского шелка, все напросвет, мокрые волосы лозами шею опутали. Кожа натягивалась на утробе и звенела изнутри, точно обожженная глина. Есть такая болезнь при которой дыхание медом пахнет и болезнь эта смертельна.
Не мог ладонями утробу обвести, намертво были заняты праздные руки ночной работой - стиснуты на груди крестом. Колени ко лбу примыкал и снова протягивался. Молил невесть кого: 'Разбуди!' Никого не было рядом. Всех, кто крещен, кто дышит, еще с вечера прогнал от себя барчук, неверные слуги на ларях вповалку дрыхли на людской половине, смотрели десятый сон. У бронзового колокольчика с петухом загодя вырван язык.
Бесы колесом приступали к спящему, бесы в очах визжали: Сожги мужика, сожги! В час последней прелести вспомнил Кавалер сквозь сон:
'Есть на свете мед с багульника или с дурман-травы. Ночные пчелы его в час несвятой, неархангельский, собирают по ярам, где цветет в темноте погибельным цветом то что не сеяно. Собирают тягость ночные пчелы острыми хоботами, относят в ульи, копят в сотах, до поздней осени. Кто того меда отведает, пропал с головой. Затоскует, будет его водить как пьяного, днем. О полночи - явятся страхи бесовского действа, хоть в склепе запирай, порченый все запоры сорвет, побежит от жилья по голубым лугам гулять шатко и валко, и медвяную сыть пуще своей души искать по сырым логовищам. Где найдет проклятую колоду, там и станет глотать отраву горстями ненасытно, с воском и детвой вперемешку. Ночные пчелы его не тронут, весь рой соберется тучей вокруг его головы, загудит колыбельным гулом. Угощайся, для тебя мед вызревал. Так и будет жрать, пока из глаз не хлынет, пока не околеет от сладострастия, черным медом налитой от чрева до глотки. Багульное зелье меня бы исцелило с первого глотка, жил бы в забытье и довольстве, как прежде - мечталось Кавалеру - 'только бы разок отведал, а там - всегда успею остановиться'.
Даром сладость не дается. - отвечали быстрые сны. А чем заплатить, все знают и ты знаешь.
Кавалер сухо кашлял спросонок.
Пусто смотрел в близкий потолок, расписанный райскими золотыми павами по смертной русской синеве. Проступали на переносье не сведенные огуречным соком веснушки.
Являлся малахитовый лакей. Предлагал шоколаду с корицей на серебряном подносе с вязью. Кавалер улыбался, ласкал пальцами лисьи меха, мучил строчную отрочку. Оставлял на краю блюдца отмоклую коричную палочку.
Представлял, как бродит окрест бессовестный рассвет. Дома на Басманной, на северо-востоке от палат насквозь стояли. Бабы-холстинницы хлебы ставили, на длинных лопатах в самопечный жар. Лавочник отмыкал ставни. Молочное младеня в тростниковой колыске гулило, молока просило, смотри, смотри, как кулачки жмет, хочет имя свое поймать и не может, тянется к огню и плачет от ожога.
На Москве всегда все жгут: ночные костры для будочников и нищих зимой, мусор и сухую траву весной, тополиный пух - летом, опавшие листья - осенью.
Палят обрезанные сучья деревьев, топят бани, чадят кухонные трубы, в барских домах разожжены для радования и уюта изразцовые печи, пышут кузнечные горны, на дворах под сухими навесами лежат
