Встреча с юной девушкой во время отдыха в подмосковном санатории оказалась для уже немолодого Шиловского и спасением от одиночества, не укротимого никакой работой, и наградой за мужество и стойкость, с которыми он пережил настигший его удар. Звали юную красавицу Марианной. Здесь оканчивается один роман и начинается другой. Известный русский и советский писатель и, как его еще называли, «советский граф», отец Марианны, Алексей Николаевич Толстой, как ни странно, благосклонно отнесся к любви дочери и немолодого военного, к тому же бывшего офицера старой армии, просившего руки его дочери. Двадцатилетняя разница в возрасте оказалась не помехой. И вот после вечерних бесед с зятем родилось повествование с горьким названием. И невольно отмечаешь и здесь следы Божьего промысла. «Белая гвардия», затем «Дни Турбиных» и «Бег» у Михаила Булгакова. «Хождение по мукам» у Алексея Толстого. Только двум этим писателям было дано судьбой прикоснуться к судьбе русского офицерства во время революции и Гражданской войны. Черты Шиловского и его брата в различных пропорциях присутствуют в героях Толстого. А встреча на ростовском вокзале Рощина и Телегина не что иное, как литературный отголосок реальной встречи во время Гражданской войны двух братьев, воевавших по разные стороны фронта. Шиловский действительно встретил брата Михаила на братоубийственной войне. Встретились и разошлись, но в отличие от героев романа уже никогда не видели друг друга.
После каждого повышения по службе чекисты в очередной раз занимались выяснением судьбы Шиловского-белогвардейца, но так и не выяснили. И сам Евгений Александрович тоже так и не узнал, что сталось с близким человеком. Вероятно, его родной брат погиб при отступлении белых.
В личной жизни Шиловскому довелось еще раз испытать счастье. Любил молодую жену, и сам был любим ею. У них с Марианной родилась дочь. О его военной карьере говорить сложнее. Она оборвалась самым неожиданным образом. В 1952 году Сталин развернул очередное дело против военных. Это выражалось прежде всего в арестах офицеров и генералов из окружения маршала Г.К. Жукова. Самого маршала при его авторитете и всенародном уважении трогать было нельзя, но вот уменьшить его влияние, пересажав его соратников и ставленников, – это само собой разумеется. Для развернувшейся послевоенной новой чистки был нужен и новый общественный обвинитель. Сталин видел в этой должности именно Шиловского. Неизвестный в народе и авторитетный в военной среде генерал, кроме того, умевший держать язык за зубами и приобщенный к тайне тайн государства, как нельзя лучше, по мнению Сталина, подходил для этой роли. Сердце генерала не выдержало. Умнейший человек, он понимал логику Сталина. Истинный офицер, он не мог поступиться честью. От вероятного желания покончить с собой его спас сердечный приступ, от которого он и скончался в своем рабочем кабинете. Сказалась работа на износ в последние годы. Особенно в годы войны. Но самым тягостным было постоянное чувство опасности, исходившее от руководства и прежде всего от Сталина. Последняя должность генерал-лейтенанта Евгения Александровича Шиловского – заведующий кафедрой стратегии Высшей военной академии имени М.В. Фрунзе.
Возможно, что к его смерти приложили руку люди из ведомства Берии – Майрановского... Но не будем строить догадки и вернемся к нашим героям в лето 1941 года.
Вечером того же дня в кабинете Шапошникова Шиловский излагал маршалу свои соображения об использовании особой группы.
– Все так, голубчик, – соглашался Шапошников, – но теперь представьте себе, как я буду докладывать все это товарищу Сталину.
– Я думаю, – отвечал Шиловский, – особая группа на то и особая, чтоб иметь особое мнение. Простите за каламбур. Это вовсе не значит, что мы с вами разделяем ее мнение.
— Но мы-то с вами его разделяем... Мы-то знаем, что на юго-западе нужно в срочном порядке отводить войска за Днепр. Мы-то понимаем, что несколько наших армий могут оказаться в окружении. И тогда угроза столице возникнет и с южного направления.
– Вот именно. Разделяем мнение особой группы, а сказать прямо не решаемся. Но именно через мнение особой группы мы можем озвучить мнение свое, ничем при этом не рискуя.
– Но рискуем потерять эту группу. Товарищ Сталин и слышать не хочет об оставлении Киева. Но сказать об этом ему, безусловно, необходимо. И никто, кроме нас, не скажет.
– Жуков скажет. Георгий Константинович при всех его недостатках кривить не станет.
– Вот и мы его поддержим. А что вы думаете о мнении группы о широкомасштабной партизанской войне? И вообще о возможном оставлении наших частей в тылу врага?
– У меня такая мысль промелькнула, и только. Ее невозможно воплотить.
– Почему?
– На практике это будет не партизанская война, а оставление на произвол судьбы окруженных противником частей. По крайней мере так скажут. Что, впрочем, и происходит. Мы, конечно же, теряем окруженные части. И конечно, лучше их терять с пользой для дела. Но я не об этом. Наши командиры поражены страхом быть заподозренными в чем-либо. Страхом быть репрессированными ни за что. Вырываясь из окружения, они доказывают свой патриотизм. Но приказа воевать в окружении нам не позволят отдать.
– Но почему же?
– Ах, Борис Михайлович! Я наивен, а вы порой сущий ребенок. Да потому что наше руководство боится даже мысль допустить, что на территории, занятой противником, окажутся вооруженные соединения, партийное руководство которыми почти невозможно осуществлять. Мы все до сих пор поражены логикой Гражданской войны, когда любой атаман осуществлял свою политику. Мы забыть не в силах, как Махно в свое время присоединялся то к одним, то к другим, а то жил сам по себе.
– Воевать без доверия нельзя.
– В том-то все и дело.
– Такого количества плененных врагом солдат Россия еще не знала!..
– Вот-вот. И я об этом же. И от того, как сейчас поведут себя наши военнопленные, будет зависеть исход войны. Товарищ Сталин, я думаю, опасается. А что произойдет, если немцы попытаются превратить начавшуюся войну в войну гражданскую?! Как вам, кстати, Суровцев?
– Трудно сказать, – не сразу ответил Шиловский. – Он человек НКВД, при всем при том. Меня утешает то, что прислали его. Могли бы прислать какого-нибудь зашоренного чекиста. Мне, не скрою, было бы любопытно узнать, что он сам думает о своем положении и о происходящих событиях.
А что же на самом деле думал Сергей Георгиевич Суровцев? В этот момент, склонившись над картой, он думал, хватит ли сил удержать Москву. Его осведомленность о происходящих событиях лишь подтверждала слова Екклесиаста: «Во многих знаниях многие печали». Возможное оставление столицы означало лично для него смертный приговор. Он хорошо себе представлял, что ожидает всю особую группу во время горячки и хаоса отступления. Но и он, и Делорэ почему-то не сомневались, что Москву немцам не дано будет захватить.
Глава 22. Пермский узел
Этот особняк в центре Перми Суровцев называл «зимней квартирой». Месяц назад, в дни взятия города, они с Пепеляевым разместили здесь штаб Северной группы войск. Теперь их штаб находился уже под Глазовом, где вели бои передовые части группы. Но не там же, по сути дела в поле, было принимать верховного правителя России адмирала Колчака! Адмирал выезжал на позиции, но теперь было принято решение вернуться в Пермь и в спокойной обстановке обсудить и ситуацию на фронте, и дальнейшие планы ведения боевых действий. Разговор проходил в просторной комнате на втором этаже здания. Здание было хорошо протоплено, и сейчас, после окопного холода и ветра передовой, все присутствующие невольно как-то обмякли и расслабились. Казалось, в тепло голландской печи был подмешан сам сон. Желанный, сладостный и тягучий. Кроме командования Северной группы и адмирала, присутствовал генерал Степанов.
