– Это как-то связано с золотом Колчака? – опередил Фитина своим предположением Судоплатов.
– Так точно, – ответил Суровцев.
– А почему за все это время вы ни разу не заговорили о возвращении обратно? – задал свой вопрос и Фитин.
– Возможно, я и не вернусь. Хотя вопрос о подтверждении моего прибытия, и тем более подтверждении состоявшейся встречи, мы, конечно, обговорим.
– То есть как это не вернетесь? – совсем потерял самообладание от такого заявления Судоплатов.
Он не был вместе с Суровцевым в Кремле, потому и не знал все детали разговора со Сталиным.
– На самом высоком уровне мне было предоставлено самому решать, что будет более предпочтительно для дела, – только и сказал Суровцев.
Всего-то ничего.
– Ну что ж, отправляйтесь в Ленинград, – взял инициативу в свои руки Фитин. – С вами полетит Эйтингон. С ним и оговорите техническую сторону вопроса. Поработайте с разведкой Северо-Западного фронта. Может быть, откроются какие-то новые и интересные ходы. Там же окончательно определитесь в способе перехода линии фронта.
Судоплатову не нравилась вся эта обстановка вокруг Суровцева. Как не могла ему нравиться и история с Эйтингоном. Он, Судоплатов, с таким трудом вытащил Наума из лагеря, а теперь Наум Эйтингон разрывался между двумя управлениями. Он, как настоящий профессионал, был нужен ему самому, но как создатель агентурной сети в Европе и в США, как опытный разведчик он тащил на себе лямку двойного заместителя, будучи замом его самого и Фитина. Эйтингон не был официальным замом у Федотова, но и начальник контрразведки НКВД постоянно привлекал его к работе. Оставалось только удивляться, как Наум Исаакович все успевал. Но самого Эйтингона, как бывшего репрессированного, это, кажется, устраивало. Ему доверяли, как никогда до этого.
– Павел Анатольевич, ты, я вижу, нервничаешь, – заметил Судоплатову Фитин, когда Суровцев ушел. – Надо сказать, и мне не совсем все это нравится. Но ничего не поделаешь. Цена вопроса такова, что в случае успеха миссии нашего бывшего подопечного страна получает политические и военные дивиденды, которые трудно переоценить. Теперь о Кузнецове. Наш Грифон каким-то чертом почувствовал, что ты собираешься использовать Кузнецова как высокопрофессионального «ликвидатора» для устранения высших немецких сановников и военачальников. Он утверждает, что Кузнецов обладает всем набором качеств, необходимых для агентурного разведчика, а в перспективе – резидента. И следует подумать – не стоит ли его приберечь для более серьезной работы? Что ты об этом думаешь?
– Я думаю, что между собой мы разберемся. С Эйтингоном же разобрались. А ты заметил, что после известия о присвоении ему генеральского звания наш Грифон даже осанку поменял.
— Заметил. Одно слово, их превосходительство. Но это ему и необходимо. Для встречи с Маннергеймом лучше кандидатуры не найти. Был бы толк.
На подлете к Ленинграду за транспортным самолетом «Ли2» устроил настоящую охоту немецкий ночной истребитель. Ночь была светлой. Давно закончились белые ленинградские ночи, но немецкий пилот хорошо различал двухмоторный советский самолет на фоне все же светлого неба. Маневренный и скоростной «Мессершмитт-109» атаковал со всех сторон. Он подныривал под брюхо «Ли-2», точно высматривая его на фоне ночного неба. Секунды спустя он обрушивался уже откуда-то сверху. Потом неожиданно атаковал сбоку, исчезал, и вдруг, после паузы, появлялся на встречном курсе и снова атаковал. Наши летчики, насколько это возможно, прижались к земле. Самолет, казалось, вот-вот заденет крыльями верхушки деревьев. Горячие стреляные пулеметные гильзы летели на дюралевый пол пассажирского отделения из люльки воздушного стрелка. Оказавшись третий раз в жизни в самолете, Суровцев чувствовал себя более чем неуютно. Непроизвольно отметил, что с такой высоты с парашютом не прыгнешь. Да и не было ни у него, ни у Эйтингона парашюта. Задымил один из двигателей. Не делая дополнительного захода над аэродромом, наши пилоты сразу пошли на посадку. «Мессершмитт» в последний раз обстрелял двухмоторник и, получая вслед порции свинца от наших зениток, сам теперь прижался к земле и исчез. Будто его никогда и не было.
– Согласитесь, Сергей Георгиевич, все же на земле умирать легче, – сдавленным голосом проговорил Эйтингон, когда они отошли от самолета, вокруг которого суетились пожарные.
– Соглашусь. Хотя, наверное, так быстрее попадешь к Всевышнему.
Оба рассмеялись, что было следствием осознания отступившей опасности.
Час спустя Суровцев и Эйтингон были в штабе Северо-Западного фронта. Сразу же принялись за дело.
– Что касается финнов, то несколько раз нам удалось взять «языка». Всех пленных завтра утром вам предъявим, – докладывал офицер Разведывательного отдела фронта в звании майора.
– Каково общее впечатление от финнов? – спросил Суровцев.
Майор несколько растерянно посмотрел на Эйтингона. Отсутствие знаков различия на военной форме Суровцева не давало возможности определить, что за человек перед ним. Возраст указывал на то, что незнакомец – человек важный. И при этом чувствовалось, что полковник относится к нему с неким труднообъяснимым чувством почтения. И еще осанка. «Генеральская осанка, прямо скажем», – думал майор.
– Отвечайте. Отвечайте, – кивнул Эйтингон, не собираясь, впрочем, объяснять майору, кому он отвечать должен.
Секретность данного дела была такова, что и на глаза никому на фронте, кроме этого майора, Суровцев не должен был попадаться. А ведь была еще и такая деталь в нынешнем деле. Суровцев был лично знаком с командующим Северо-Западным фронтом Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Другое дело, что знакомы они были по Гражданской войне, когда Ворошилов был вторым человеком в 1-й Конной армии Буденного, а Суровцев начальником штаба одного из полков.
– Финны в отличие от немцев противники менее беспокойные. Воевать за великую Германию они не особенно рвутся, но и стойкость проявляют, прямо скажу, серьезную, – ответил майор-разведчик.
На этом пока и закончили. На рассвете отправились на Литейный проспект, в Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области. «Вымерший город», – только и родилось в голове у Суровцева. Замаскированные, перекрашенные здания. Памятники, защищенные от бомбежек и обстрелов дощатыми коробами, наполненными опилками, перемешанными с песком. Закрашенные серой краской купола храмов. Надписи на зданиях: «Внимание! Эта сторона улицы находится под обстрелом!» «Бедный город», – как о живом существе подумал Суровцев о Петербурге-Петрограде. С именем Ленина город его молодости так никогда и не увязался в его сознании. Он усилием воли прогнал нахлынувшие воспоминания. Сейчас не до воспоминаний. Тяжелая печать этого безысходного, непреодолимого и болезненного, удушающего и подавляющего слова «БЛОКАДА» лежала на облике бывшей столицы империи. Четыре часа сна – и допрос пленных финнов.
Допрашивал через переводчика в основном Эйтингон. Вопросы касались нумерации частей, в которых пленные служили, имен командиров. Финны не особенно таились. Суровцев молча слушал. Но когда завели унтер-офицера тридцати примерно лет, он неожиданно оживился и, опережая переводчика, обратился к пленному на русском языке:
– А не поговорить ли нам без переводчика, господин хороший?
Пленный вздрогнул. Эйтингону не нужно было объяснять, что перед ними в финской военной форме, до деталей скопированной с формы немецкой, стоит русский человек.
– Да и правда, присаживайтесь, – в тон Суровцеву продолжал Наум Исаакович Эйтингон, урожденный Леонид Александрович Котов. – Поговорим по душам, как русские люди.
Он, точно оправдывая свою настоящую фамилию, был сейчас даже похож на кота, придавившего когтистой лапой мышь. Вдвоем с Суровцевым они и навалились на пленного.
– Ваше русское происхождение в данном случае вам не вредит, а, наоборот, работает на вас, –
