псам. Без разговоров и избиений. Главное нам известно: вы присматривали место, где можно надежно припрятать золото, если его удастся похитить. Уверяю вас, до этого дело не дойдет. А потому разговаривать с вами не велико удовольствие.
Дранкович бросил взгляд на Соткина. Именно с его стороны он мог ожидать избиений и издевательств, но Соткин очень спокойно, закинув ногу на ногу, сидел на стуле и курил. В ответ на взгляд поручика он прикрыл глаза и состроил гримасу, которая означала, что он не прочь поколотить поручика, но нужды в этом действительно нет.
– Что же в таком случае вы от меня хотите? – спросил поручик.
– Да говорю же я вам, ничего. Просто оставлять вас на свободе, да еще в компании с чехами, нельзя. И вообще благодарите Бога, что первым столкнулись со штабс-капитаном, а не со мной. Это у него фронтовая привычка добывать «языков». Я бы сразу вас пристрелил. Отдать вас под суд, сами понимаете, нельзя. Огласка в нашем случае невозможна. Вас из оборота мы изъяли. Богданова просто арестуем и, так же как вас, расстреляем без суда. Сейчас утро. Днем с вашим трупом возиться не с руки. Так что до следующей ночи наслаждайтесь жизнью. Со штабс-капитаном вы еще встретитесь, а что до меня, то я с вами прощаюсь. Навсегда. Прощайте, – сказал Суровцев и вышел из подвала.
Ошеломленный, бледный как стена, Дранкович тупо смотрел перед собой. Соткин встал. Подошел к поручику сзади. Поднял обессилевшее тело. Развязал ему руки. Пошел к двери. Кивнув на лампу, буднично произнес:
– Свет я вам оставляю. Не прощаюсь...
Не сказав больше ни слова, Александр Александрович вышел. Щелкнул засов. Поручик сидел и впервые осознавал всю серьезность своего положения. «И зачем только я ввязался в это дело?» – думал поручик. Даже страх перед решительным, жестоким и беспощадным Богдановым куда-то улетучивался перед лицом неминуемой скорой смерти.
Смерти, впрочем, не наступило. Уже вечером того же дня Дранкович дал показания. Главным было то, что Богданов не связан с большевистским подпольем. Указал он и место под Мариинском, которое предполагалось использовать для временного сокрытия золота. Выдал и имена некоторых не известных контрразведке сообщников Богданова из числа банковских служащих. С этой минуты он стал агентом контрразведки.
Суровцев покидал Томск с тяжелым сердцем. На все его уговоры выехать из страны тетушки ответили категорическим отказом. Против всех возражений, они пришли на вокзал провожать племянника. Соткин с Дранковичем посетили станционный буфет и уже разместились по разным вагонам поезда. Суровцев в гражданской одежде, с саквояжем и тростью, сейчас был похож на молодого доктора.
– Я не знаю, как будут развиваться события, – говорил Сергей. – Одно могу сказать: я вас не брошу ни при каких обстоятельствах.
Они стали прощаться. В этот момент, неожиданно для всех, на перроне появилась Ася.
Поезд тронулся. Тетушки заметались взглядами между племянником и Асей. Не обращая внимания на них, Ася подошла к Сергею. Видно было, что она не находит нужных слов. Так и не найдя ничего соответствующего ее внутреннему состоянию, она произнесла:
– Прощайте, ваше превосходительство.
Сергей бросился к ней. Обнял и долго, протяжно поцеловал в губы. С видимым усилием оторвался от возлюбленной и бросился вслед уходящему вагону. Вскочил на подножку следующего вагона, едва не выронив из руки саквояж и трость.
«Прощайте, ваше превосходительство», – стучало у него в висках. И эту же фразу, казалось, отстукивают на рельсовых стыках колесные пары вагона.
Глава 25. «Осанка – состояние души»
– Решительно не за что зацепиться, – сделал свой вывод Суровцев, отложив в сторону неполные списки работников Генерального штаба финской армии и финского Министерства внутренних дел.
– Наши мнения, должен сказать, полностью совпадают, – не без грусти заметил начальник разведки НКВД Павел Михайлович Фитин. Именно в его кабинете и состоялся этот разговор.
– У нас осталась только неделя, – сказал свое слово и Судоплатов.
Они не виделись ровно неделю. Эту неделю Суровцев провел в лагере для военнопленных. Впечатление от нахождения среди пленных немцев осталось самое тягостное. Плененные немецкие офицеры беспокойства сложившейся ситуацией не проявляли. Свое положение они воспринимали как досадное недоразумение, которое вот-вот разрешится. Все были уверены в скорой победе. Среди офицеров не было никого старше гауптмана, то есть капитана. В основном лейтенанты. Причем первыми попали в плен сбитые летчики – все молодые мужчины в возрасте до тридцати лет. Поэтому сорокавосьмилетний Суровцев в отличие от Кузнецова был среди них белой вороной. Немецкие полковники, и тем более генералы, в те первые месяцы войны в плен не попадали. И тем более не сдавались добровольно. По придуманной им самим легенде он был подполковником интендантской службы, что не соответствовало ни его характеру, ни его темпераменту и, конечно же, полностью расходилось с его биографией. Но именно якобы причастность к тыловым службам позволяла отмалчиваться, давая возможность фронтовикам без умолку болтать о своих подвигах. Самому же, находясь в тени, больше слушать и запоминать. Похожую легенду он предлагал и для Кузнецова. Николай сопротивлялся как мог. В конце концов ему приказали, и он подчинился.
– Как, на ваш взгляд, наш сотрудник? – спросил о Кузнецове Судоплатов.
– Выше всякой похвалы. Но во сне он действительно разговаривает. Как, впрочем, и я сам, – ответил Суровцев.
– Что-что, а настроение у вас не боевое, Сергей Георгиевич, – заметил Фитин.
– Немцы настроение испортили. В первую германскую они были другие. Скромней немец был. Сдержанней в проявлении чувств. Да, впрочем, я обо всем написал. А что касается предоставленных списков финского генералитета, то они ничего не дают. Я отдаю себе отчет в том, чего стоило раздобыть их, но они, увы, бесполезны. Среди этих людей обязательно есть знакомые мне, но, предполагаю, их русские и немецкие фамилии изменены на фамилии финские. Сменил же Степанов фамилию мне во время той войны. Может быть, среди этих людей, – кивнул он на списки, – находится и мой фронтовой товарищ Пулков, с которым мы по немецким тылам в свое время не одну сотню верст накрутили. Когда мы с ним виделись в 1919 году в Хельсинки, он был капитаном финской армии. Думаю, что уже и тогда он не был Пулковым. Если он жив и не оставил службу, то сейчас он генерал и скорее всего его разведывательная специализация осталась прежней. В идеале мне нужно выйти именно на него. Как иначе подойти к Маннергейму, я, честно говоря, ума не приложу.
– У вас есть какие-нибудь конкретные предложения? – поинтересовался Фитин.
– Павел Михайлович, Павел Анатольевич, – по-прежнему сдержанно отвечал Суровцев, – вариант выброски меня с парашютом остается в силе. Два моих прыжка дали мне общее представление, что это такое. Но это, считаю я, в крайнем случае. И не потому, что при приземлении парашют может не раскрыться или можно переломать ноги. Этот вариант не многим лучше перехода линии фронта. Может статься, что наоборот – хуже. Хотя прямой переход линии фронта мне более знаком. Потому, казалось бы, и предпочтительнее.
Суровцев вспоминал эти свои два прыжка с парашютом с самыми неприятными чувствами. Первый вообще можно было не считать за таковой. И дело даже не в страхе. А он был. Причем страх ему еще не знакомый. Страх какого-то нового свойства. Все произошло слишком неосмысленно и совсем не так, как он ожидал. Во втором прыжке этого страха было больше, но и преодолелся он намного легче. Да и страхов в его много страдавшей душе стало несоизмеримо больше, чем в молодости. Хотя, наверное, это можно назвать иначе – осторожностью зрелого человека. Прошел он и курс огневой подготовки. Слишком много
