Сергей распел припев, еще шесть раз повторив: «август».
Сергей пел:
Потом говорил:
– Ну ты что, в самом деле, Ася? Плакать не будем. Хотя и на улице плач идет.
С тональности ми-минор он бросил пальцы на ре-минор и на полтона ниже запел свою колыбельную:
Он крутанулся на вертящемся стуле, обернулся к ней: – Милая, ты все же уезжай из России. И не ссорься с отцом. – А ты? – Я к этой стране привязан по гроб жизни. Другой чести вне Отечества мне не будет. А я честь имею. До утра можно находиться здесь. По полудню оплачено. Мне нужно отлучиться. – Надолго? – Ненадолго, – отвечал Сергей, надевая нательное белье и генеральские бриджи с лампасами. Одевшись, он принялся набивать патронами барабаны «наганов». Их было три. Один занял место в кобуре. Два других он сунул в широкие карманы бриджей. – Я не могу слышать, как ты заряжаешь револьвер, – закрывая голову подушкой, сказала Ася. – Я заряжаю то, что спасает мою жизнь. Заткни уши. – Ужас какой-то, – прошептала Ася и снова расплакалась. – До встречи.
Сергей сбежал по застеленным ковровой дорожкой ступеням второго этажа Второвского пассажа. Двуколка ожидала у подъезда. Дождь кончился. Тучи сплошным фронтом, как черное одеяло, сползали на северо-восток, открывая полное звезд августовское небо. Соткин дохнул на него свежим перегаром самогонки. И не просто самогонки – первача.
– У тебя руки трястись не будут? – спросил Сергей Георгиевич.
– Ваше превосходительство, а сколько их там будет? – точно и не услышал его Соткин.
– Взвод. Двое часовых по периметру здания. Часовые на мои погоны в любом случае среагируют. Будем надеяться, что они уже спят. Нас, конечно же, прежде всего интересует Дранкович. Но не пренебрегай бумагами и документами, если таковые попадутся на глаза. Сегодня днем этого Дранковича я наблюдал в бинокль. По-хорошему, захватить бы его в городе и без шума, но временем мы не располагаем. У нас, ты знаешь, есть записка Богданова, адресованная ему, но воспользоваться ею нам тоже вряд ли придется. Кстати, записка и часы при тебе?
– Так точно.
– Судя по всему, – продолжал генерал, – человек он осторожный. Он и от казармы дальше чем на пять шагов не отходит. Свой офицерский френч сменил на чешскую солдатскую форму. Этого человека нам нужно захватить обязательно живым. Дальше выходим. Если нас попытаются задержать – стреляем направо и налево. Ни в чем себе не отказывая. Но имей в виду, чехи только это здание охраняют. Остальные казармы занимают мальчишки-юнкера. Будь аккуратен – не подстрели кого-нибудь из невинных младенцев. Чем вооружен?
– «Маузер» и «наган».
– Хорошо. Ахмат, если кто-то из нас будет ранен, то отвозить на улицу Белую, – приказал он кураевскому приказчику, сидевшему на месте извозчика. Ты сам вооружен?
– Со мной...
– Ахмат, ты нормально по-русски можешь отвечать или нет?
– Ну я же понял, – сказал Ахмат и показал обрез.
– Ну, с Богом! Или как там у вас – «Алла берса!».
– Великий человек, – ткнул пальцем на Суровцева Ахмат. – Береги его.
Путь их лежал почти через весь Томск в район Красных казарм. Ярко-красный кирпич местной выделки, из которого они были сложены, собственно, и дал название Красным казармам. Сейчас там, недалеко от станции Томск II, размещался учебный батальон юнкеров, а также солдатский комитет одного из полков Чехословацкого корпуса. Чехи стали создавать у себя полковые комитеты наподобие тех, что недавно существовали в разлагающейся после революции русской армии. К чему это приводит, Суровцеву не надо было объяснять. На тот период Чехословацкий корпус уже не был тем корпусом, что восстал в мае 1918 года и в одночасье ликвидировал советскую власть во всех местах своей дислокации.
Трудно было ожидать от солдат чужой армии патриотического порыва. Его и в белой-то армии почти не было. Разве что у молодежи. Солдаты воевали как из-под палки. Офицеры воевали скорее с остервенением висельников, понимая, что от большевиков им просто не будет пощады. Много шума наделало самоубийство офицера Чехословацкого корпуса по фамилии Швец. Популярный как среди чехов, так и среди белогвардейцев, известный в войсках не менее, чем сам генерал Гайда, капитан Швец тяжело переживал перемену в настроении чехов. Суровцев в отличие от многих понимал истинную причину самоубийства. Сергей Георгиевич наблюдал подобное еще на Дону. Самоубийство донского атамана генерала Каледина было живо в его памяти. И донской атаман, и чешский капитан застрелились от сознания непреодолимого разрыва со своими соотечественниками, без которых, к своему горю, существовать они не могли. А соотечественники, так или иначе, скатывались в сторону анархии и революции, которую эти люди принять тоже не могли.
Время легких побед, которое всех сближало, закончилось быстро. Начались столкновения между чехами и белогвардейцами. Чехословацкие части отводились с передовой, что, конечно же, не прибавляло
