заговорил Суровцев. – Нас даже мало интересует ваше русское имя. Речь не об этом.
– Тогда о чем речь? – на чистом русском спросил пленный.
Пережив не одну сотню допросов, да еще с пытками и избиениями, и Эйтингон и Суровцев на подсознательном уровне чувствовали, как нужно допрашивать с максимальным эффектом. Как «разговорить» допрашиваемого, чтобы он, уже без вопросов, сам рассказывал все, что только знает. И уж избивать пленного они, конечно же, не собирались. Цену «выбитым» показаниям они знали.
– Скажите, как много русских сейчас служит в финской армии? Можете курить, – придвигая к пленному дефицитную, как и продовольствие, пачку папирос, разрешил Суровцев.
– Благодарю. Достаточно много, – закурив, ответил пленный.
– Используют вас, как правило, не на передовой? – точно подсказал ответ Эйтингон.
– Говорят, якобы существует такой приказ. Но я, честное слово, не могу сказать точнее.
Речь пленного выдавала в нем человека из интеллигентной русской семьи. В самой России говорили уже на другом русском языке.
– Существуют ли в финской армии подразделения, целиком сформированные из русских? – продолжал, в свой черед, Суровцев.
– Я о таковых не слышал.
– Хорошо. Тогда еще один лишь вопрос. Последний, – продолжал Сергей Георгиевич, не собираясь, впрочем, заканчивать допрос. – Вы сейчас отправитесь в соседнюю комнату. Вам дадут список русских и немецких фамилий. Подчеркнете те из них, которые вам знакомы. Или слышали эти фамилии от других.
– Ну что, – обыденно обратился к Суровцеву Эйтингон, – передохнем, пожалуй?
– Да, – ответил Суровцев и вызвал звонком конвоира. – За нами где-то закреплен еще один кабинет, – сказал он чекисту. – Уведите пленного туда. Вам оставаться при нем, – приказал он.
– Есть! – ответил чекист.
– Вы тоже пока свободны, – сказал Эйтингон переводчику.
Когда двери за ушедшими закрылись, Суровцев придвинул к себе чистый лист бумаги и быстро стал заполнять его фамилиями. Чередуя настоящие и вымышленные фамилии, чтобы не сужать и не выдавать круг своих интересов, он полностью исписал стандартный лист бумаги. Эйтингон молча наблюдал. Они встретились взглядами. Понимающе улыбнулись друг другу. Работалось вдвоем им хорошо и споро.
– Знаете что, Наум Исаакович? Цепляйте-ка вы этого парня в разработку, – по-прежнему улыбаясь, проговорил Суровцев. – Хотя если он попал в плен как «язык» – это не лучшая рекомендация для агента. Да и «раскололи» мы его что-то подозрительно быстро.
– А и правда, цепану, – рассмеялся Эйтингон. – Давайте ваши списки, я отнесу по адресу. А фронтовая контрразведка-то проглядела, что это не финн, а русский.
– Что же теперь, рапорты на них писать?
– Ни в коем случае, – продолжал улыбаться Эйтингон. – Мы должны быть благодарны им. Такая осознанная молчаливая благодарность...
– И признательность, – в свой черед пошутил Суровцев.
Вечером того же дня они знали настоящее имя пленного. Звали его Николай Трифонов. Знали, что он призван из запаса. По профессии он оказался агрономом. Происходил из русской дворянской семьи, заброшенной на территорию Финляндии штормом революции. Узнали, что еще в двадцатые годы, а потом еще раз, при первых шагах сближения Финляндии и гитлеровской Германией, Маннергейм в приказном порядке изменил многие русские фамилии и имена на финские. Это коснулось тех русских, которые оказались на военной и государственной службе. «Мудро» – только это и могли подумать Эйтингон с Суровцевым. Но главным было то, что они обнаружили среди прочих русских Пулкова. Бывший русский подпоручик Пулков оказался теперь финским генералом по фамилии Пул. Русская община в Финляндии была, по словам Трифонова, сплоченной и дружной. Любопытно, что обрусевшие немцы из числа бывших царских офицеров также примыкали к русской общине. Нескольких людей с немецкими фамилиями Трифонов отметил из списка Суровцева. Когда Гитлер в конце тридцатых годов обратился к немцам, проживающим за рубежом, с призывом вернуться в Германию, на родину предков, то из Финляндии выехали буквально единицы. А что касается генерала Пула – Пулкова, то Трифонову привелось с ним даже общаться. Происходило это во время православных праздников, которые русские отмечали широко и по возможности с размахом причем присутствовали на этих празднествах представители всех слоев русской эмиграции: от генерала до сапожника. Словесный портрет Пулкова и Пула совпадал полностью. Это была первая и большая удача. И причем в первый день работы.
План операции складывался сам собой. Теперь многое, а точнее сказать, все зависело от Эйтингона. И Эйтингон был на высоте. Ему, завербовавшему в своей жизни не один десяток агентов по всему свету, не составило труда сначала «разговорить» Трифонова, а затем и завербовать.
– Вам выпала редкая удача послужить как своей исторической родине, так и родине, принявшей и вырастившей вас. – Такими словами, обращенными к Трифонову, заканчивал этот день капитан госбезопасности, равный в звании армейскому полковнику, Наум Исаакович Эйтингон.
И Эйтингон, и Суровцев обладали профессиональной интуицией. Многолетний опыт наслаивался на конкретную ситуацию, и подсознание безошибочно подсказывало, что получится, а что не получится сделать ни при каких условиях. Они почувствовали, что удача с ними! И теперь нужно только работать, чтоб она, удача, не отвернулась от них. Удача удачей, а трезвый расчет и организацию в любом деле никто не отменял. Скорее из-за привычки доводить все до конца, чем из необходимости, они побеседовали еще с десятком пленных, в числе которых были и немцы. Нужно было понять, как немецкая сторона относится к союзникам. Вывод был ожидаемым – с презрением. А также с недоверием. Новоиспеченные «арии» даже во время допросов пытались втолковать «русским недочеловекам» свое расовое превосходство. Верх самонадеянности! Но Суровцев и Эйтингон прощали своим подопечным их наивность и заблуждения.
С третьего дня своего пребывания в Ленинграде и до самой заброски в финский тыл Суровцев носил немецкую форму. К полковничьим погонам добавился стек. Атрибут вообще-то генеральский. Но, как выяснилось, некоторые амбициозные полковники вермахта также носят стеки. Что, наверное, по их мнению, приближает их к генеральскому званию. Обзавелся он и моноклем. Вещь для него, в сущности, бесполезная, но создающая необходимый антураж. Все это, точно так же как в театре, называется у разведчиков «обносить одежду». Правда, словом «реквизит» разведчики не пользуются. Все вещи у них подлинные. Исключение могут составлять разве что документы. В общении с Эйтингоном полностью перешли на немецкий язык. Суровцев в целом владел языком лучше. Но Эйтингон знал массу современных выражений.
Из отведенного для них дома Суровцев выходил только по ночам, чтоб подышать свежим воздухом. Переодевался же в отечественную форму Сергей Георгиевич только тогда, когда приходилось в ускоренном порядке заниматься вопросами общей подготовки. На базе постоянно шла стрельба и гремели имитационные взрывы. Это неустанно проводили занятия с будущими диверсантами, разведчиками и партизанами. С ним же работали индивидуально.
Инструкторы приходили к нему сами. Ликвидировались пробелы в знании подрывного дела и радиодела. Азбуку Морзе Сергей Григорьевич вспомнил достаточно быстро. К его удивлению, связь в Красной армии даже между фронтами и со Ставкой, кроме телефона, осуществлялась в основном на еще дореволюционных телеграфных аппаратах Боде. Радиопередатчики, как немецкие, так и отечественные, он освоил почти мгновенно. На всякий случай заново учился писать по-немецки. Читал немецкие боевые уставы. На другие немецкие книги времени почти не оставалось.
А Наум Исаакович работал и работал с Трифоновым. На его же плечи легли обязанности по связи с Москвой, координация действий центра и Разведывательного управления Северо-Западного фронта, работа со штабом авиации фронта, со штабом авиации дальнего действия – АДД. Фабрикация, проверка и перепроверка необходимых для заброски документов. Эйтингон занимался вопросами экипировки группы, начиная от летных шлемов и летных очков, необходимых при прыжке с парашютом, и кончая носками немецкого производства. В его компетенцию входило решение вопросов питания, что оказалось едва ли не самым сложным в блокадном городе. Сам он недоедал, добавляя из своего пайка в рацион Суровцева и Трифонова то одни, то другие продукты. Суровцев этого не мог не заметить.
– Вот что, Наум Исаакович, нам с вами доводилось и тюремной баланды хлебать! Так позвольте мне
