– Слышал о вашем последнем опусе. Он правда называется «Симфонией тысячелетия»?
– Нет, пресса его так назвала, – сухо ответил Клайв.
– Наслышан, наслышан. Говорят, ободрали Бетховена как липку.
– Уйдите.
– Полагаю, назовете это центоном. Или постмодернистским цитированием. Но вы ведь вроде премодернист?
– Если не уйдете, ваша глупая физиономия пострадает. Клайв оглянулся, ища, куда бы поставить бокалы, и увидел направлявшегося к нему с широкой улыбкой Вернона.
Как назло, он сам нес два полных бокала.
– Клайв!
– Вернон!
– Ах, – Ланарк изобразил подхалимство. – Сама Блоха.
– Смотри, – сказал Клайв, – я взял для тебя бокал.
– А я для тебя.
– Что ж.
Оба дали Ланарку по бокалу. Затем Вернон протянул свой Клайву, а Клайв свой – Вернону.
– Будем здоровы.
Вернон многозначительно посмотрел на Клайва и кивнул, после чего обратился к Ланарку.
– Недавно видел вашу фамилию в списке весьма выдающихся персон. Судей, главных констеблей, крупнейших дельцов, министров.
Ланарк зарделся от удовольствия.
– Все эти разговоры о рыцарском звании – полная чепуха.
– Естественно. Это касалось детского дома в Уэльсе. Шайка высокопоставленных педофилов. Вас засняли на видео раз пять при входе и выходе. Мы думали дать материал перед тем, как меня выгнали, – но уверен, кто-нибудь этим займется.
Не меньше десяти секунд Ланарк стоял неподвижно, по-военному выпрямившись, с прижатыми локтями, держа перед собой бокалы, и на губах его стыла забытая улыбка. Предостерегающими знаками были некоторая выпученность поглянцевевших глаз и волнообразные движения в горле снизу вверх, обратная перистальтика.
– Берегись! – крикнул Вернон. – Назад!
Они едва успели отскочить от баллистического содержимого желудка Ланарка. Галерея вдруг затихла. Затем с протяжным нисходящим глиссандо[32] отвращения вся струнная группа вместе с флейтами и пикколо отхлынула к медным, оставив музыкального критика и его деяние – вечерний картофель-фри под майонезом с улицы Ауде-Хоогстраат – под одинокой яркой люстрой. Клайва и Вернона унесло с толпой, но, поравнявшись с дверью, они сумели высвободиться и вышли в покойный вестибюль. Там они уселись на банкетку и опять принялись за шампанское.
– Вполне заменило оплеуху, – сказал Клайв. – Это что, правда?
– Раньше я так не думал.
– Еще раз, будем здоровы.
– Будем. И слушай – я говорил это искренне. Я правда жалею, что навел на тебя полицию. Ужасный поступок. Безоговорочные униженные извинения.
– Не надо больше об этом. Страшно огорчен за твою работу и из-за всей этой истории. Ты был самым лучшим.
– Пожмем, раз так. Друзья.
– Друзья.
Вернон допил бокал, зевнул и потянулся.
– Раз мы с тобой сегодня ужинаем, я, пожалуй, вздремну. Разморило.
– У тебя была тяжелая неделя. А я приму ванну. Встречаемся здесь через час?
– Прекрасно.
Вернон поплелся к портье за ключом, Клайв посмотрел ему вслед. Мужчина и женщина, стоявшие у подножия монументальной двойной лестницы, встретив взгляд Клайва, кивнули. Они двинулись за Верноном наверх, а Клайв сделал круг-другой по вестибюлю. Потом тоже взял ключ и отправился к себе.
Через несколько минут он уже стоял над ванной, босиком, но полностью одетый, и пытался совладать с блестящим позолоченным механизмом, управлявшим пробкой. Его надо было одновременно поднять и повернуть, но у Клайва, видимо, не хватало сноровки. Между тем из подогретого мраморного пола через босые подошвы в него наливалась истома. Белые ночи в Южном Кен… кровопийство в полицейском участке, акколады[33] в Концертгебау; у него тоже была трудная неделя. Тогда вздремнуть перед ванной. Вернувшись в спальню, он выплыл из штанов, расстегнул рубашку и с довольным стоном погрузился на широкую кровать. Золотой атлас покрывала ласкал бедра, и Клайв отдался сладкому изнеможению. Все хорошо. Скоро он будет в Нью-Йорке у Сюзи Марселлан, и эта забытая, застегнутая его часть снова воспрянет. Утопая в роскошных шелках – даже воздух в этом дорогом номере был шелковистым, – он ерзал бы сейчас в предвкушении… если бы не лень было пошевелить ногой. Может быть, если бы он сосредоточился на этом, если бы хоть на неделю перестал думать о работе, он сумел бы
