нее денег. Он не хотел проникнуть к ней в душу, не просил ее довериться ему.
Дрожь в ее руках и ногах улеглась. Она сознавала всю нелепость своего поведения. Этот сосед будет ее презирать. В Панкове она постепенно пришла к выводу, что Леонард не был жесток или злонамерен и что его поступок объясняется простой детской глупостью. Он жил такой интенсивной внутренней жизнью, что почти не отдавал себе отчета в том, как его действия воспринимаются другими. Этого благосклонного заключения она достигла после гораздо более жестких оценок и данных себе решительных обещаний никогда больше с ним не видеться. Теперь – об этом говорил тот крик в темноте – ее инстинкты, похоже, взяли верх над снисходительностью. Если она уже не способна доверять ему, пусть ее недоверие и носит иррациональный характер, что она тогда делает в его ванной? Почему было не принять предложение соседа насчет такси? Ее до сих пор тянуло к Леонарду, она поняла это в Панкове. Но что думать о человеке, который подбирается к вам в темноте, чтобы извиниться за попытку изнасилования?
Через десять минут, прежде чем выйти из ванной, Мария решила еще раз поговорить с Леонардом и посмотреть, что из этого получится. Она не знала, как себя поведет. Плащ был на ней, по-прежнему застегнутый. Леонард ждал в гостиной. Верхний свет горел, вдобавок были зажжены армейский торшер и настольные лампы. Он стоял посреди комнаты и показался ей похожим на мальчишку, которого только что высекли. Жестом он пригласил ее сесть. Мария качнула головой. Кто-то должен был заговорить первым. Мария не видела причины начинать самой, а Леонард боялся сделать новую ошибку. Она прошла чуть дальше в комнату, а он отодвинулся на пару шагов, бессознательно уступая ей побольше пространства и света.
У Леонарда в уме сложились общие контуры речи, но он не был уверен в том, что она будет принята благосклонно. Если бы Мария освободила его от необходимости давать очередные объяснения, развернувшись и хлопнув за собой дверью, он вздохнул бы с облегчением, по крайней мере сначала. Один он в каком-то смысле переставал существовать. Но здесь, сейчас он должен был взять ситуацию в свои руки и ничего не испортить. Мария выжидательно смотрела на него. Она давала ему вторую попытку. Ее глаза блестели. Он подумал, уж не плакала ли она в ванной.
– Я не хотел напугать тебя, – сказал он. Это прозвучало осторожно, почти как вопрос. Но она еще не готова была ответить ему. За все это время она не сказала ему ни единого слова. Она говорила только с Блейком. – Я не собирался… ничего делать. Я только хотел…
Все это выглядело неубедительно. Он смешался. Подойти в темноте поближе и взять ее за руку, больше он ничего не хотел; добиться ясности старым испытанным способом, прикосновением. Он безотчетно отождествлял укрытие с безопасностью. Он не мог сказать ей, он едва ли понимал это сам, но случайная темнота на лестничной клетке была неотличима от мрака под одеялами в самую холодную неделю зимы, от той привычной атмосферы, когда все было новым. Бугорок мозоли на пальце ее ноги, родинка с двумя волосками, крохотные ямки на мочках ушей. Если она уйдет, что ему делать со всеми этими воспоминаниями любви, этими невыносимыми мелочами? Если ее не будет с ним, как он один выдержит все это знание о ней? Сила этих мыслей породила слова, они пришли легко, как дыхание. «Я люблю тебя», – сказал он, а потом сказал это снова и повторил по-немецки, пока эта фраза не очистилась от всякой неловкости, от глуповатого, коробящего оттенка, пока она не зазвучала свободно и чисто, как если бы никто не произносил ее раньше ни в жизни, ни в кино.
Потом он сказал ей, как плохо ему было без нее, как он думал о ней, как счастлив он был, пока она не ушла, как счастливы были, казалось ему, они оба, как она дорога ему и прекрасна и каким дураком, каким грубым, себялюбивым идиотом надо было быть, чтобы напугать ее. Он никогда еще не говорил так много за один раз. В паузах, подыскивая непривычные, откровенные слова, он поправлял на переносице очки или снимал их, близоруко оглядывал и надевал снова. Его рост словно работал против него. Он сел бы, если бы села она.
Было почти невыносимо смотреть, как изливает душу этот робкий, неуклюжий англичанин, столь мало понимающий в собственных чувствах. Так вели себя обвиняемые на показательных процессах в России. Мария остановила бы его, но она была заворожена, как однажды в детстве, когда отец снял с радиоприемника заднюю крышку и показал ей лампы и подвижные металлические пластинки, благодаря которым они слышат человеческие голоса. Она еще не совсем избавилась от страха, хотя он отступал с каждым новым сбивчивым признанием. И она слушала, не выдавая себя ничем, как Леонард опять и опять говорит ей, что он не понимает, какой бес в него вселился, что он не хотел обидеть ее и что это никогда, никогда больше не повторится.
Наконец он выдохся. Тишину нарушало только тарахтенье мотороллера на Платаненаллее. Они слышали, как звук понизился на повороте, затем снова взмыл вверх и понемногу сошел на нет. Молчание подействовало на Леонарда угнетающе – он решил, что приговорен. Он не мог заставить себя взглянуть на нее. Он снял очки и протер их носовым платком. Он сказал слишком много. Это нечестно. Если она сейчас уйдет, подумал он, надо будет принять душ. Он не утопится. Он поднял глаза. В районе продолговатого пятна, представляющего Марию в его поле зрения, возникли ясно различимые колебания. Она расстегивала плащ, потом двинулась через комнату к нему.
12
Леонард шел по коридору от фонтанчика с питьевой водой к комнате записи – маршрут, пролегающий мимо кабинета Гласса. Дверь его была открыта, Гласе сидел за столом. Он немедленно вскочил на ноги и махнул Леонарду, приглашая войти.
– Хорошие новости. Мы проверили твою девушку. С ней все в порядке. Командир этой игрушечной автомастерской и его заместитель – оба с ума по ней сходят, хоть и по-своему, по-британски. Но она держится молодцом.
– Значит, ты с ней виделся. – Леонард уже знал от Марии о трех ее беседах с Глассом. Ему это не нравилось. Очень не нравилось. Он должен был услышать версию американца.
– А как же. Она сказала мне, у вас что-то разладилось и она решила некоторое время побыть от тебя в стороне. Я сказал, какого черта, мы тратим драгоценные рабочие часы, проверяя вас, потому что вы вздумали дать отставку одному из наших парней, можно сказать, почти гению, черт подери, который самоотверженно трудится во славу его и моей родины. Тогда я уже знал, что с ней все в порядке. Я сказал, берите ноги в руки и дуйте к нему на квартиру мириться. Герр Марнем не из тех, с кем можно шутить. Лучше него у нас нет, так что вам крупно повезло, фрау Экдорф! Она вернулась?
– Позавчера.
Гласе издал победный клич и театрально захохотал.
– Ага, видишь? Я тебя выручил, благодаря моей рекламе ты получил ее назад. Теперь мы квиты.
Детские штучки, подумал Леонард, это панибратское обсуждение его личной жизни.
– Что еще ты выяснил из ваших разговоров? – спросил он.
