Мгновенный переход Гласса от веселья к серьезности сам по себе выглядел чуть ли не насмешкой.
– Она сказала, ты дал волю рукам. Ей пришлось спасаться бегством. Слушай, Леонард, я все время тебя недооцениваю. Умеешь ты притворяться, спору нет. Здесь ты тише воды ниже травы, а потом приходишь домой и – бац! – превращаешься в Кинг-Конга.
Гласе снова засмеялся, на этот раз искренне. Леонарда охватило раздражение.
Прошлым вечером Мария все рассказала ему о проверке лояльности, которая произвела на нее немалое впечатление. Теперь Гласе опять вернулся за стол, и все же Леонард не мог полностью разогнать свои сомнения. Можно ли по-настоящему доверять этому человеку? Как ни крути, Гласе таки нашел способ залезть к ним в постель.
Когда американец перестал смеяться, Леонард сказал:
– Тут мне гордиться нечем. – И добавил, постаравшись вложить в свое замечание ощутимую долю угрозы: – Вообще-то я очень серьезно отношусь к этой девушке.
Гласе поднялся и взял пиджак.
– Я тебя понимаю. Она прелесть, что говорить. – Леонард стоял рядом, пока он запирал кабинет. – Как это недавно сказал один из ваших, я случайно услышал: весьма недурная малютка? – Гласе положил руку на плечо англичанину и двинулся с ним по коридору. Его подражание выговору кокни показалось Леонарду умышленно неловким, нарочито издевательским. – Выше нос, братец. Пойдем-ка лучше глотнем чайку.
13
Отношения Леонарда и Марии приняли новую форму. С течением лета 1955 года они все более равномерно распределяли свое время между его квартирой и ее. Теперь они возвращались с работы примерно в один и тот же час. Мария готовила, Леонард мыл посуду. Вечерами по будням они ходили на Олимпийский стадион поплавать в бассейне, или гуляли вдоль канала в Кройцберге, или, сидя под открытым небом, пили пиво у бара рядом с Марианненплац. Подруга из спортклуба одолжила Марии велосипеды. По выходным они ездили в поселки Фронау и Хайлигензее на севере или на запад в Га-тов, исследовать пустынные луга городских окраин. В воздухе за городом пахло водой. Они устраивали пикники на берегах Гросглиникерзее, где летали английские военные самолеты, и доплывали до красно-белых буйков, отмечающих границу между британским и русским секторами. Они добирались до Кладова у огромного Ваннзее и переправлялись на пароме в Зелендорф, а там опять залезали на велосипеды и ехали мимо развалин и новостроек обратно в центр города.
Вечерами по пятницам и субботам они смотрели кино на Ку-дамм (Курфюрстендамм). Потом приходилось сражаться с толпой за столик перед «Кемпински», а можно было пойти в их излюбленный модный бар в «Отель-ам-Цоо». Часто они заканчивали гулянье поздним ужином в «Ашингерс» – Леонард обожал тамошний гороховый суп. В день рождения Марии – ей исполнился тридцать один – они отправились в «Мезон-де-Франс» поужинать и потанцевать. Леонард сделал заказ по-немецки. Позднее в тот же вечер они посетили «Эльдорадо», чтобы посмотреть шоу трансвеститов: на вид вполне обычные женщины пели стандартные эстрадные песенки под аккомпанемент фортепиано и виолончели. Когда они вернулись домой, Мария, еще слегка под хмельком, предложила Леонарду втиснуться в одно из ее платьев. Он с негодованием отказался.
Если они проводили вечера дома, у него или у нее, их приемник обычно бывал настроен на «Голос Америки», по которому передавали последние ритм-энд-блюзы. Они любили «Ain't That a Shame» Фэтса Домино, «Maybelline» Чака Берри и «Mystery Train» Элвиса Пресли. Такого рода песни давали им чувство свободы. Иногда они слышали пятиминутные лекции Рассела, приятеля Гласса, – он говорил о демократических институтах Запада, о работе нижних палат в различных странах, о значении независимого суда, религиозной и расовой терпимости и так далее. Они находили все его доводы вполне разумными, но обязательно уменьшали громкость и ждали следующей песни.
Бывали светлые дождливые вечера, когда они оставались дома и просиживали в молчании по целому часу, Мария с каким-нибудь очередным любовным романом, Леонард – с «Тайме» двухдневной давности. Он никогда не умел читать газету, особенно «Тайме», без ощущения, что изображает кого-то другого или тренируется перед вступлением в мир взрослых. Он следил за встречей Эйзенхауэра и Хрущева, а потом сообщал Марии о ее ходе и обо всех принятых документах настойчивым тоном человека, лично ответственного за результат. Ему приносила большое удовлетворение мысль, что стоит опустить газету, и его девушка окажется перед глазами. Не замечать ее было роскошью. Он был горд, чувствовал себя наконец-то остепенившимся, настоящим взрослым. Они никогда не говорили о работе Леонарда, но он знал, что Мария относится к ней с уважением. Слово «брак» тоже никогда не произносилось, однако Мария замедляла шаг, проходя мимо мебельных витрин на Ку-дамм, а Леонард повесил над раковиной в Кройцберге примитивную полочку, и теперь его бритвенные принадлежности заняли место рядом с ее единственной баночкой увлажняющего крема, а их зубные щетки стояли, прислонившись друг к другу, в общей кружке. Все это создавало атмосферу комфорта и уюта. С помощью Марии Леонард совершенствовал свой немецкий. Она смеялась над его ошибками. Они передразнивали друг друга, много веселились и иногда устраивали шутливую возню на кровати. Их интимные отношения складывались вполне гармонично, они редко пропускали сутки. Леонард держал свою фантазию в узде. Они чувствовали взаимную любовь. Гуляя, они сравнивали себя с другими молодыми парами, попадавшимися навстречу; сравнение выходило в их пользу. Тем не менее им было приятно сознавать свою похожесть на них, представлять их и себя частью одного и того же благодатного, умиротворяющего процесса.
Однако в отличие от большинства парочек, встречающихся им по воскресеньям на берегах Тегелерзее, Леонард и Мария уже жили вместе и перенесли потерю, о которой не говорилось, поскольку она до сих пор не нашла точного определения. Им так и не удалось вернуться к тому состоянию, в котором они провели февраль и начало марта, когда казалось возможным творить собственные правила и процветать независимо от властных подспудных законов, регулирующих жизнь всех прочих мужчин и женщин. Тогда они пребывали в великолепном убожестве, на самых пределах телесного наслаждения, счастливые как свиньи, вне рамок любых домашних установлений и личной гигиены. Только Леонардова шалость – такое слово использовала Мария однажды при упоминании вскользь об их размолвке, тем самым даровав ему полное прощение, – только его Unartigkeit положила конец всему этому и вернула их на грешную землю. Теперь они остановили выбор на блаженной заурядности. В ту пору они отрезали себя от мира, что привело к несчастью. Теперь же в их жизни царил порядок ухода на работу и возвращения домой, они следили за чистотой в своих квартирах, приобрели в Trodelladen (Комиссионный) еще один стул для гостиной Марии, держались на улице за руки и отстаивали длинную очередь, чтобы в третий раз посмотреть «Унесенных ветром».
Летом и осенью произошли только два памятных события. Как-то утром в середине июля Леонард шагал по туннелю в камеру прослушивания – ему предстояла рутинная проверка аппаратуры. Футах в пятидесяти от герметической двери, преграждающей доступ в камеру, он наткнулся на группу людей. Новый сотрудник, явно американец, руководил снятием коробок с предохранителями, укрепленных на стальной облицовке. Под его началом работали двое, а усилители мешали протиснуться мимо них. Леонард громко откашлялся и стал терпеливо ждать. Коробка была снята, и все трое посторонились, уступая ему дорогу. Только Леонардово «доброе утро» вызвало у новичка добродушное замечание: «Ну и напортачили же вы, ребята». Леонард отправился дальше в камеру, находящуюся под давлением, и потратил час на проверку приборов и
