Суббота

Фелис изъят из-под действия французского законодательства и владение им осуществляется согласно английским законам. Иоанн со свойственной ему раздражительностью заверяет дочь, что никогда не женится второй раз и замок достанется ей, однако упорно не желает зафиксировать свои слова на бумаге.

Конечно, все это как-то можно уладить. Иная и более важная причина летних поездок во Францию — то, что на этом настаивали Дейзи и Тео; по крайней мере, в прежние времена, когда между Иоанном и Дейзи еще не пробежала черная кошка. Дети любили деда, а его капризы воспринимали в точности как он сам — как признаки его величия, непохожести на обычных людей. И он обожал внуков, никогда не ругал и вообще в их присутствии старался держать себя в руках. С самого начала он решил, что должен направлять в нужное русло их интеллектуальное развитие, и, как выяснилось, правильно сделал. Едва стало ясно, что к книгам Тео проявляет мало интереса, Иоанн посадил его за фортепиано и научил играть простенькое буги в до-мажоре. Затем купил ему акустическую гитару и выволок из подвала кучу картонных коробок со старыми пластинками, на которых был только блюз — начиная от тяжелых, на семьдесят восемь оборотов, до поздних долгоиграющих, — и стал переписывать их на магнитофон, регулярно присылая внуку в Лондон готовые пленки. А когда Тео исполнилось четырнадцать лет, он на день рождения повез его в Тулузу послушать Джона Ли Хукера — то было одно из последних его выступлений. А однажды летним вечером, после ужина, дед и внук вместе исполнили «St. James' Infirmary».[11] Запрокинув голову к усыпанному звездами небу, старик выводил песню хрипловатым баритоном, старательно воспроизводя густой американский выговор; и, взглянув на Розалинд, Генри заметил, что на глазах у нее блестят слезы. А потом, когда четырнадцатилетний Тео сымпровизировал нежное и печальное соло, и у самого Генри, сидевшего поодаль на краю бассейна, перехватило дыхание: в этот миг он понял, что к таланту сына следует относиться серьезно.

Той осенью Тео начал ездить в Восточный Лондон к ветеранам британского блюза; адресами и рекомендациями его снабдила одна журналистка, знакомая Розалинд. Больше всего Тео понравился Джек Брюс: он получил музыкальное образование, играл на нескольких инструментах, совершил переворот в мире бас-гитары, был подкован в теории и записывался чуть не со всеми героями блюза начала шестидесятых. А еще, говорил Тео, он очень добрый и терпеливый. Честно сказать, Пероун не понимал, почему такой выдающийся человек тратит время на какого-то мальчишку. Еще больше его поражало и трогало то, что сам Тео ничего странного в этом не видел.

Через Брюса Тео познакомился с некоторыми легендарными личностями. Однажды его пустили посидеть на мастер-классе Клэптона. Он видел Длинного Джона Болдри, приехавшего из Канады на воссоединение с группой. Слышал воспоминания о Сириле Дэвисе и Алексисе Корнере, о Graham Bond Organization, о первом концерте Cream. Однажды случайно столкнулся с Ронни Вудом и познакомился с его старшим братом Артом. Год спустя Арт пригласил его на джем-сейшн в известном клубе в Туикнеме. За каких-то пять лет, даже меньше, Тео овладел всей блюзовой традицией. Теперь, приезжая в замок, он всякий раз демонстрирует деду свои новые достижения. Ему нужно одобрение Иоанна, и старик не скупится на похвалы. Приходится признать: он сумел открыть во внуке нечто такое, чего сам Пероун, скорее всего, никогда бы не разглядел. Хотя, конечно, именно он на отдыхе в Пемброкшире, попросив у кого-то гитару, показал девятилетнему Тео три простых аккорда и как играется блюз в ми-мажоре. Но для него это было просто еще одно развлечение, такое же, как метание фрисби, пейнтбол, катание на велосипеде, на роликах, на скейте и так далее. К развлечениям детей Генри в то время относился очень серьезно, вплоть до того, что сам надел коньки. Закончилось это сломанной рукой. Но никогда он бы не подумал, что эти три аккорда лягут в основу всей жизни Тео!

Иоанн Грамматик был движущей силой и в жизни Дейзи — по крайней мере, до тех пор, пока их отношения не разладились. Когда ей было тринадцать — примерно тогда же Иоанн научил ее брата играть буги в до-мажоре, — он попросил рассказать, какие книги ей нравятся. Выслушав, объявил, что все эти «подростковые романы» только засоряют детям голову. И убедил ее почитать «Джейн Эйр»: первые главы прочел ей вслух, подробно расписал грядущие удовольствия. И она принялась за дело — просто чтобы порадовать деда. Язык у книжки, говорила она, какой-то странный, предложения слишком длинные, и картинки в голове не складываются. Пероун попробовал сам — и вполне с ней согласился. Однако Иоанн не отставал от внучки; и где-то через сто страниц страдания Джейн ее так растрогали, что она даже есть отказывалась — так ей не хотелось отрываться от книжки. Однажды после обеда они всей семьей решили погулять по полям. Пошли все, кроме Дейзи: до конца книги оставалась сорок одна страница. Вернувшись, они обнаружили, что Дейзи сидит под деревом и горько плачет — не потому, что ей жалко Джейн, а оттого, что Шарлотта Бронте давно умерла и никогда больше ничего не напишет. Она плачет от восхищения, объясняла она сквозь слезы: прежде она и не подозревала, что на свете бывает такое. Какое «такое»? — спросил Грамматик. Ах, дедушка, ну вот когда дети из приюта умирают, а на улице светит солнце, и небо голубое; или вот это, когда Рочестер переодевается цыганкой; или когда Джейн в первый раз встречает Берту, похожую на дикого зверя…

Иоанн дал ей «Превращение» Кафки — идеальная книга для тринадцатилетней девочки, сказал он. Эту страшную сказку Дейзи прочла в один присест и потребовала, чтобы ее прочли и отец с матерью. Однажды утром, на рассвете, заявилась к ним в спальню, присела на кровать и сообщила, что Грегору Замзе страшно не повезло в жизни: у него были такие кошмарные родители! Хорошо, хоть сестра его любила! Розалинд прочла книгу за полтора часа, не отрываясь, как будто это статья из юридического журнала. Да и самому Пероуну, по натуре не расположенному к историям о невероятных превращениях, пришлось признать, что к концу книга его… заинтриговала (более сильные выражения он не решился употреблять даже наедине с собой). Особенно понравилась ему бездумная жестокость сестры на последней странице, когда она, в трамвае с родителями, встает первой и «выпрямляет свое молодое тело», готовая начать новую, чувственную жизнь. В такое превращение он мог поверить. Первая книга, рекомендованная ему Дейзи, с нее началось его литературное образование под присмотром дочери. С тех пор Генри старается читать все, что она предлагает, однако это его не спасает: Дейзи считает отца безнадежным и грубым материалистом. Говорит, что ему не хватает воображения. Быть может, так оно и есть, но она не теряет надежды. На тумбочке возле кровати сложена стопка книг, и сегодня Дейзи привезет еще. А он не дочитал биографию Дарвина и так и не взялся за Конрада.

А тогда, летом, с Бронте и Кафки Грамматик начал литературное образование внучки. Он придерживался старомодных взглядов на обучение: полагал, что прежде всего следует заложить основы и что учеба вовсе не должна быть легкой и приятной. Еще он верил, что стихи надо учить наизусть, и готов был за это платить. Шекспир, Мильтон и Библия короля Иакова — пять фунтов за каждые выученные двадцать строк из помеченных карандашом. Из этих трех книг, говорил он, вышла вся английская поэзия и проза; и он учил ее чеканить строки, ощущая их ритмическую силу. Шестнадцатилетняя Дейзи заработала кучу денег, декламируя нараспев отрывки из «Потерянного рая», Книги Бытия и мрачные размышления Гамлета. Еще она учила наизусть Браунинга, Клафа, Честертона и Мейсфилда. Однажды ей удалось заработать сорок пять фунтов за неделю. И сейчас, шесть лет спустя, в двадцать три года, Дейзи способна «изливать поэзию» (ее выражение) два-три часа без перерыва. К восемнадцати годам, окончив школу, она прочла уже добрых две трети того, что ее дед называл «само собой разумеющимся». Он настаивал, чтобы она поступала на факультет английской литературы — разумеется, в его родном Оксфорде. И кажется, замолвил за нее словечко, хоть Генри и Розалинд и умоляли этого не делать. В ответ Иоанн только руками махал и уверял, что это невозможно, просто невозможно, даже если бы и захотел, — теперешняя система не допускает кумовства. По опыту собственных профессий Генри и Розалинд знали, что так не бывает. Однако записка к школьному директору Дейзи от университетского экзаменатора, превозносившего ее способности, успокоила их совесть.

А год спустя к Дейзи пришел настоящий успех — на взгляд деда, даже слишком настоящий. Она приехала в Сан-Фелис на два дня позже остальных и привезла с собой стихотворение, получившее Ньюдигейтскую премию. Генри и Розалинд о такой премии слышали в первый раз, но автоматически порадовались. Однако для деда, лауреата Ньюдигейта давних пятидесятых, это значило куда больше — пожалуй, даже чересчур много. Отобрав стихотворение у родителей, он принялся ревниво его изучать. В стихотворении подробно передавались размышления молодой женщины по завершении очередного романа. Снова она сдергивает с кровати простыни и несет их в стирку и опять, глядя в «затуманенный монокль» стиральной машины, видит, как «вся наша грязь истаивает в пене, и снова наступает белизна». Любовники,