говорится дальше, сменяют друг друга слишком быстро, «как круговерть календарей»: «что было зеленью, сегодня уж буреет», а затем «сухие листья ложатся наземь и становятся землей». «Наша грязь» — ото, собственно, не грехи, а «экстаза желтоватые следы» и затем «молочные палимпсесты»: то и другое не так- то легко отстирать. Для Пероуна это стихотворение, с его религиозным подтекстом и вполне откровенной эротикой, стало неприятным сюрпризом. Так вот чем занималась дочка в первый год в университете! Приятель, любовник — это он бы понял; но бесконечная череда любовников, сменяющихся, «как круговерть календарей»… Может быть, то же чувство повлияло и на Грамматика — его протеже вырвалась на свободу и нашла себе других мужчин. Или, быть может, он в очередной раз поддался мелочной тревоге о своем статусе — ведь, руководя литературным образованием Дейзи, Иоанн никак не ожидал встретить в ней еще одного соперника-поэта. В конце концов, и Фентон, и Моушен тоже получали Ньюдигейта!
Тереза приготовила простой салат «Ницца» с рыбой, купленной на рынке в Памье. Стол накрыли прямо за дверью кухни, на краю большой лужайки. Вечер стоял, как всегда, чудесный: на сухую траву ложились лиловатые тени деревьев и кустов, и сверчки, сменив дневных цикад, уже завели свою песню. Грамматик вышел к ужину последним; и Пероун, глядя, как тесть грузно опускается на свое место рядом с Дейзи, предположил, что старик уже уговорил бутылочку, а то и две. Это предположение подтвердилось, когда Иоанн положил руку на запястье внучки и с нарочитой грубостью, которую подвыпившие люди почему-то принимают за прямоту, объявил, что на этот раз ньюдигейтское жюри дало маху. За что тут вообще награждать? За этот беспомощный бред? — продолжат он таким тоном, словно не сомневался, что Дейзи немедленно с ним согласится.
Еще в школе, в восемнадцать лет, Дейзи — первая ученица, звезда выпускного класса — выработала особую сдержанность в поведении. Она маленького роста, хрупкая, с узким эльфийским лицом; черные волосы коротко острижены, держится очень прямо. И кажется абсолютно невозмутимой. Тем вечером лишь родители и брат могли догадаться о том, как хрупко ее самообладание. Спокойно, неторопливо она высвободила руку и взглянула на деда, ожидая продолжения. Он отхлебнул вина — торопливо и жадно, словно безвкусное теплое пиво — и, поощренный ее молчанием, продолжил. Ритм стихотворения, говорил он, постоянно сбивается, рифмы неточны; да что там, она неспособна даже соблюсти постоянное число строк в строфе! Генри покосился на Розалинд, надеясь, что та вмешается. Если жена промолчит, придется заговорить ему — дело-то, похоже, серьезное. К стыду своему, он даже не знал точно, что такое строфа, — только позже, вечером, посмотрел в словаре. Розалинд выжидала, понимая, что резкое вмешательство приведет к взрыву. Сладить с ее отцом не так-то просто. Напротив них тихо страдала Тереза: похожие сцены она видела и раньше, но ни разу до сих пор Иоанн не втягивал в это детей, и она предчувствовала, что добром это не кончится. Тео сидел, подперев подбородок рукой и уставившись в тарелку.
Приободренный молчанием внучки, Иоанн постепенно входил в раж. Излияния его звучали все более напыщенно и глупо. Как видно, он принимал молодую женщину, сидящую перед ним, за ту шестнадцатилетнюю девочку, с которой вместе читан поэтов-елизаветинцев. Он забыл — если когда-нибудь знал, — как меняет человека даже один с толком проведенный университетский год. С комическим пафосом Иоанн изрекал очевидные банальности: стихотворение слишком длинно, слишком чувствуется желание шокировать читателя, а эта метафора слишком лихо закручена и непонятна. Он умолк и снова потянулся за бокалом; Дейзи все не произносила ни слова.
Наконец он сказал, что идея не оригинальна, — и добился ответа. Дейзи вздернула аккуратную головку, подняла бровь. «Не оригинальна?» Пероун заметил предательскую дрожь ее подбородка и понял: долго она не продержится. Наконец заговорила Розалинд, но отец легко сумел перекричать ее. Да, одна малоизвестная, но одаренная поэтесса, Пэт Джордан, из Ливерпульской школы, написала в шестидесятых точно такое же стихотворение — конец романа, лирическая героиня задумчиво смотрит на крутящиеся в барабане простыни. Неужели Грамматик сам не понимал, как по-идиотски себя ведет? Или все понимал, но не мог остановиться? Близорукие глаза старика блестели какой-то собачьей злобой; он словно нарочно распалял себя, втайне надеясь, что его остановят. Голос его дрожал и ломался, но он все говорил и говорил, все раздражительнее, бессвязнее и мелочнее, с каждым словом все более себя разоблачая. Молчание за столом, которое поначалу его раззадоривало, не пошло ему впрок. Тео смотрел на него с немым изумлением. Разумеется, говорил Иоанн, он не обвиняет Дейзи в плагиате: может, она где-то прочла это стихотворение и забыла или сама набрела на тот же образ — в конце концов, идею нельзя назвать какой-то из ряда вон выходящей, но в любом случае…
Наконец он иссяк, дойдя до предела падения. Пероун с радостью видел, что дочь не сломлена — о нет, она была в ярости! Он видел, как бьется жилка на ее тонкой шее. Но она ни словом, ни жестом не выдала своего волнения, и старику стало неловко. Не дождавшись ответа, он заговорил снова: торопливо, раздраженно, стараясь смягчить свой приговор, но не желая его отменять. Дейзи прервала его холодно и спокойно: «Думаю, лучше поговорить о чем-нибудь другом». «О ч-черт!» — рявкнул Грамматик, вскочил и зашагал прочь, к дому. Знакомое зрелище, в первый раз в этом году.
Дейзи провела в замке еще три дня — достаточно, чтобы дед задумался о том, что натворил. Впрочем, на следующий день он был бодр, энергичен и, казалось, все позабыл. Или только притворялся, что позабыл: как многие пьющие люди, он предпочитал каждый новый день начинать с чистого листа. Уезжая — она давно мечтала побывать в Барселоне, — Дейзи даже расцеловала старика в обе щеки, а он стиснул ей руку и позже сумел убедить себя, что вполне с ней примирился. Когда Генри и Розалинд намекали, что ему стоит загладить свою вину перед Дейзи, старик отвечал, что они делают из мухи слона. Но следующие два года Дейзи в имении Сан-Фелис не появлялась. По уважительным причинам: летала с друзьями в Китай и в Бразилию. Когда она с отличием закончила курс, Иоанн еще мог бы ей написать и все уладить, но в нем заговорило капризное упрямство. Поэтому Розалинд с некоторым опасением представила ему свеженький сборник стихов Дейзи. Что, если Иоанн сочтет нужным его раскритиковать? Особенно если вспомнить, что издатель — тот самый, в свое время отказавший ему в публикации «Избранного».
Однако «Скромный мой челнок» привел Грамматика в восторг, если и неискренний, то блестяще разыгранный. Он написал Дейзи длинное письмо, начав с признания, что «повел себя как последняя свинья» в той истории со стихами про стирку. В книгу это стихотворение не вошло; возможно, говорил себе Генри, в конце концов Дейзи согласилась со своим дедом. Ей, продолжал он в письме, удалось найти естественный и глубокий тон, разговорный, но богатый смыслом и ассоциациями. И сквозь этот уравновешенный, повседневный голос время от времени прорываются эмоции такой силы и глубины, что здесь можно говорить о своего рода «внерелигиозной трансцендентности». В этом смысле он увидел здесь сходство со своим любимым Ларкином, стой поправкой, что ее поэзия «пронизана женской чувственностью» и более иронична. Наконец, дойдя в своих похвалах до почти неприличного пафоса, воспевал «интеллектуальный мускул», «смелость независимого мышления», лежащие в основе ее творчества. «Бесстыдная веселость» ее «Шести песенок» его очаровала. Над «Балладой о брызгах мозгов на ботинке» (написанной после того, как Дейзи побывала в операционной у отца) он «хохотал как сумасшедший». Самому Генри, естественно, это стихотворение совсем не нравилось. Операция была самая простая — неосложненная аневризма среднемозговой артерии. И белое, и серое вещество осталось в целости и сохранности. Но в стихах, как он понял, некоторая фантазия необходима и потому простительна. Дейзи в ответ отправила деду нежную открытку. Писала о том, как по нему скучает и скольким ему обязана. Уверяла, что снова и снова перечитывает его похвалы и поверить не может, что все эти чудесные слова относятся к ней.
Теперь старик и Дейзи едут к ним: он — из Тулузы, она — из Парижа. Одна телекомпания хочет снять фильм о Грамматике, в качестве подобающего интерьера выбран отель «Кларидж». Сегодняшний семейный ужин должен закрепить перемирие, однако Пероун со своей рыбной ношей, пробираясь сквозь толпу обратно на Хай-стрит, не испытывает по этому поводу особого оптимизма. Слишком часто ему случалось ужинать с тестем, и он очень хорошо знает, чем кончаются такие ужины. К тому же три года — долгий срок, и за это время Иоанн Грамматик обзавелся новыми привычками: стакан вина перед ужином или поздним обедом он теперь предваряет несколькими порциями джина, завершает день двумя-тремя бокалами скотча, а перед тем, как лечь в постель, прибегает к пиву, «чтобы прочистить мозги». На пороге дома дочери он обычно появляется в самом радужном настроении; однако неосознанное желание быть здесь главным заставляет его стремительно напиваться. На ранних стадиях опьянения он мил и обаятелен — прекрасный собеседник, веселый и остроумный, умудренный опытом литератор, умеющий сам красиво говорить и других выслушивать. Но вот вершина пройдена, и перед Иоанном открывается длинное пасмурное плато угрюмого опьянения, пробуждающего демонов злобы, паранойи и жалости к себе. Теперь можно не сомневаться, что
