— Сегодня ночью мне не спалось. Я подошел к окну — и увидел тот российский самолет.
— Милый мой! Представляю, как ты испугался! Что-нибудь еще?
Генри медлит, не зная, какой заголовок (так любит выражаться Розалинд) предпослать своей второй новости. Происшествие на дороге? Попытка избиения? Нервное заболевание? Наружное зеркало? Зеркало заднего вида?
— Я проиграл в сквош. Старею, наверное.
Она смеется:
— Нет, я чувствую, тут что-то еще. — Однако, судя по голосу, он ее успокоил. — Ты, кажется, кое о чем забыл, — говорит она. — У Тео сегодня большая репетиция. Несколько дней назад ты обещал сходить, я слышала.
— Черт! Когда начало? — Он не помнит, чтобы обещал что-то подобное.
— В пять. Там же, в Ледброук-Гроув.
— Тогда я побежал. — Он вскакивает с постели и направляется в ванную, прощаясь на ходу: — Люблю, целую.
— Я тоже тебя люблю, — отвечает она и вешает трубку.
Он встает под душ — мощный горячий водопад, низвергающийся с высоты третьего этажа. Когда рухнет наша цивилизация, когда нынешние римляне канут в небытие и начнется новое средневековье, эта роскошь исчезнет одной из первых. И старики, сидя у торфяных костров, будут рассказывать недоверчивым внукам, что еще совсем недавно человек мог среди зимы стоять голышом под горячими струями теплой воды, что к его услугам были бруски благоухающего мыла, и тягучие янтарные гели, и разноцветные жидкости, которые люди втирали в волосы, чтобы придать им блеск и объем; а снаружи на подогретых вешалках ждали их пушистые белоснежные полотенца.
Пять дней в неделю он носит костюм и галстук. А сегодня надевает свитер, джинсы и потертые коричневые ботинки: чем не блюзмен старшего поколения? Нагибается, чтобы завязать шнурки, — и морщится от острой боли в коленях. Да, под пятьдесят — это немало. Еще полгодика сквоша, еще один Лондонский марафон, а потом придется завязывать. Как же он станет жить без этих радостей жизни? Остановившись перед зеркалом, Генри не жалеет лосьона: временами, особенно зимой, в доме престарелых бывает какой-то затхлый запах, лучше заранее его перебить.
Он выходит из спальни и первый лестничный пролет пробегает, прыгая через две ступеньки и не держась за перила. Этот трюк он освоил еще в отрочестве, и сейчас он удается ему лучше, чем когда-либо прежде. Но один неверный шаг — и сотрясение копчика, полгода в постели на спине, еще год восстановления мышц, — все это за какую-то долю секунды проносится у него перед глазами. Второй пролет он проходит обычным шагом.
Внизу, в кухне, Тео уже переложил рыбу в холодильник. Маленький телевизор с выключенным звуком показывает Гайд-парк сверху. Серо-бурая толпа, словно лишайник на камнях. Тео уже приготовил себе в большой салатнице завтрак — почти килограмм овсянки с отрубями, орехами, черникой, ежевикой, изюмом, молоком, йогуртом, мелко нарезанными финиками, яблоками и бананами.
— Хочешь? — спрашивает Тео.
— Ешь. Я доем что останется.
Генри достает из холодильника тарелку с жареной курицей и вареной картошкой и ест стоя. Его сын усаживается с салатником на высокий табурет у стойки посреди кухни. Здесь, среди залежей крошек, фруктовой кожуры и обрывков оберточной бумаги, — нотные записи, начерканные от руки карандашом. У Тео широкие плечи, и под короткими рукавами чистой белой футболки вздымаются крепкие мускулы. Волосы, гладкая кожа предплечий, густые темные брови — все в нем полно очарования свежести, которая восхищала Пероуна, когда Тео был еще младенцем.
— Ну как, нет искушения? — спрашивает он, указывая на экран телевизора.
— Смотрел сейчас — два миллиона! Круто, а?
Тео, разумеется, против войны в Ираке. Позиция его сильна и чиста, как его кости и кожа: так сильна, что он не чувствует необходимости топтаться по городу, чтобы ее защитить.
— А что с тем самолетом? Я слышал, пилотов арестовали.
— Все молчат. — Тео подливает себе в салатницу еще молока. — Но в интернете ходят слухи…
— О Коране?
— Пилоты — радикальные исламисты. Один чеченец, второй алжирец.
Пероун придвигает себе табуретку и садится. У него вдруг пропадает аппетит.
— Что-то я не понимаю. Они поджигают самолет, чтобы устроить нам джихад… а потом преспокойно садятся в Хитроу.
— Передумали в последний момент.
— Значит, решили… так сказать, присоединиться к демонстрации?
— Ну да. Преподать нам урок. Хотите воевать с арабским государством — вот что с вами будет.
Звучит не слишком правдоподобно. Но человек вообще расположен верить тому, что слышит. Если вера себя не оправдывает — просто меняет ее на другую. Из поколения в поколение люди усваивали, что лучше верить — на всякий случай. Весь день Пероун подозревал, что за этой историей что-то кроется, и теперь Тео потакает готовности отца услышать самое худшее. С другой стороны, слухам доверять не стоит, а слухам из интернета — и подавно.
Генри кратко рассказывает о своем знакомстве с Бакстером и его приятелями, о симптомах болезни Хантингтона и о том, как ему удалось сбежать.
— Ты его унизил, — говорит Тео. — Теперь будь осторожнее.
— О чем это ты?
— Эти уличные парни страшно гордые. Знаешь, даже удивительно: вы с мамой столько лет здесь живете, и ни разу еще вас не грабили.
Пероун смотрит на часы и встает.
— У нас с мамой нет времени на приключения. Увидимся в Ноттинг-Хилле около пяти.
— Так ты придешь? Вот здорово!
Еще одна черта обаяния Тео: он никогда не давит на людей. Если бы отец не пришел, Тео никогда бы ему об этом не напомнил.
— Если не приеду вовремя, начинайте без меня. Я могу задержаться у бабушки.
— Будем разучивать новую песню. И Чес будет. Но мы тебя подождем.
Чес, пожалуй, самый симпатичный из друзей Тео. И самый образованный: три года проучился на факультете английского языка в Лидсе, прежде чем бросил институт и влился в группу. Тяжелая жизнь: рос без отца, мать истеричка, два брата в строгой баптистской секте, — как ни странно, не лишила его доброты и жизнерадостности. Название его родного острова — Сент-Киттс, в котором слились «святые» и «киты», удивительно подходит этому добродушному гиганту. Познакомившись с ним, Пероун сразу подумал: надо как-нибудь побывать в этом Сент-Киттсе.
Из угла кухни он берет завернутый в бумагу цветок в горшке — дорогую орхидею, купленную несколько дней назад у флориста в «Хилз». Остановившись в дверях, поднимает руку в знак прощания.
— Сегодня вечером я готовлю ужин. Не забудь прибраться на кухне.
— Ладно. — И серьезно добавляет: — Напомни бабушке обо мне. Скажи, что я ее люблю.
Чистый и благоухающий, с легкой, почти приятной болью в мышцах, направляясь на запад, Пероун вдруг понимает, что предстоящее свидание с матерью уже не так его тяготит. Все, что будет, он знает наизусть. Когда они окажутся лицом к лицу, перед двумя чашками темно-коричневого чая, трагичность ее положения будут заслонять повседневные бытовые мелочи, духота в помещении, ее рассеянность. На самом деле с ней не так уж трудно. Тяжелее всего уходить — когда это посещен не еще не слилось в памяти с десятком предыдущих, когда у дверей он наклоняется, чтобы поцеловать ее на прощание, и вдруг видит ее такой, какой она когда-то была. В этот миг Пероуну кажется, что он ее предает — бросает одну в ее бедном, съежившемся мирке, а сам спешит к тайным богатствам своей большой и насыщенной жизни. Стыдясь этого, он все же не может отрицать, что выходит из дома престарелых легким энергичным шагом, радуясь своей свободе, которая ей недоступна. Вся ее жизнь теперь умещается в одной комнатке. И даже эта комнатушка, в сущности, не ее: Лили едва ли понимает, где находится, а если отвести ее от двери хотя бы на десять
