засыпали вопросами, горло его сжалось от восторга и гордости — он не мог найти слов для ответа и с облегчением нырнул в бассейн, где легче было скрыть свои чувства.
В двадцатые — тридцатые годы сельские угодья к западу от Лондона исчезли под натиском пригородной застройки. Но до сих пор ряды угрюмых двухэтажных коттеджей по сторонам шоссе несут на себе отпечаток неуместности. У этих однотипных домиков вид времянок, как будто они знают, что земля под ними может в любой миг вновь обратиться в поля и пастбища. Лили живет сейчас недалеко от своего старого дома в Перивейле. Генри приятно думать, что ощущение чего-то знакомого подбадривает ее, прорываясь порой сквозь туман ее больного сознания. По меркам домов престарелых «Саффолк-плейс» очень невелик — три соединенных вместе коттеджа и пристройка. У входа — живая изгородь из бирючины и два куста бирючины, оставшиеся от былого сада. На месте одного из палисадников — залитая цементом площадка, стоянка для двух автомобилей. Лишь огромные мусорные баки по сторонам калитки напоминают о том, что ты входишь в казенное заведение.
Пероун паркуется, достает с заднего сиденья орхидею. Не сразу нажимает на кнопку звонка: разлитый в воздухе сладковатый, чуть отдающий антисептиком аромат напоминает ему о юности, прошедшей на этих самых улицах. То далекое время, полное нетерпеливого предвкушения настоящей жизни, теперь кажется счастливым. Как обычно, дверь открывает Дженни, крупная жизнерадостная ирландка в голубом клетчатом фартуке. В сентябре она собирается на курсы медсестер. Генри, как врач, удостаивается ее особого внимания: она приносит в комнату матери три дополнительных пакетика чая, а иногда и шоколадку. Они почти ничего не знают друг о друге, однако выработали особые шутливые приветствия:
— О, да это же наш добрый доктор!
— Как поживает наша ирландская красавица?
Зимнее солнце, проникая сквозь желтое стекло входной двери, окрашивает тесный холл загородного домика желтизной. Рядом — кухня, сверкающая нержавеющей сталью и люминесцентными лампами. Обед был два часа назад, но запах до сих пор не выветривается. Пероун, всю жизнь имеющий дело с больничной кухней, давно утратил к ней брезгливость: этот запах ему, пожалуй, даже приятен. С другой стороны холла еще одна дверь, поуже, ведет в общие комнаты — соединенные вместе гостиные трех домов. Оттуда слышатся приглушенные звуки телевизора.
— Она вас ждет, — говорит Дженни.
Оба они знают, что это ложь. Мать Генри уже не способна ни скучать, ни ждать.
Он толкает дверь и входит. Мать сидит в кресле за круглым столом, накрытым синелевой скатертью. За спиной у нее — окно, а в нем, футах в десяти, виднеется окно следующего дома. По углам гостиной, в креслах с высокими спинками и резными подлокотниками, сидят другие женщины. Высоко на стене — так, что не достать, — укреплен телевизор: некоторые смотрят его или, по крайней мере, глядят в его сторону. Другие не отрывают глаз от пола. При появлении Пероуна все оживляются, начинают беспокойно шевелиться в своих креслах, словно палые листья, потревоженные ветром.
— Добрый день, дамы! — бодро говорит он.
Слышатся отклики, все смотрят на него с интересом. Многие, должно быть, гадают, не их ли это родственник. Справа, из дальней гостиной, показывается Анни — женщина с седыми всклокоченными волосами. Она нетвердым шагом, но довольно быстро идет к нему. Дойдя до конца крайней комнаты, Анни поворачивает обратно, и так ходит взад-вперед целыми днями, пока ее не отведут на обед или в постель.
Мать вглядывается в него с интересом и легким беспокойством. Этого человека она должна знать. Может быть, доктор? Или сантехник? Она ждет разъяснений. Он садится на корточки возле ее кресла и берет ее за руку. Рука у нее гладкая, сухая, почти невесомая.
— Здравствуй, мама… Лили. Это я, Генри. Твой сын Генри.
— Здравствуй, милый. Куда это ты идешь?
— Пришел к тебе в гости. Пойдем посидим у тебя в комнате.
— Извини, дорогой. У меня здесь нет комнаты. Мне надо ехать домой. Я жду автобуса.
Всякий раз, когда она так говорит, у Генри сжимается сердце, хоть он и понимает, что речь идет о ее старом доме, где, как верит Лили, ждет ее мать. Он целует ее в щеку и помогает подняться: хрупкое тело ее дрожит — то ли от волнения, то ли от усилий. Как всегда в эти ужасные первые минуты, у него начинает щипать в глазах.
— Но я не знаю, куда нам идти! — слабо протестует она.
Он ненавидит фальшиво-бодрый «медсестринский» тон, который сестры не меняют, даже разговаривая со взрослыми и умственно здоровыми пациентами. «Ну-ка, откроем ротик — раз, два, три!» Однако сейчас сам говорит с такой интонацией, отчасти для того, чтобы скрыть свои чувства:
— У тебя здесь чудесная комната. Как только ты ее увидишь, сразу вспомнишь. Идем, идем… вот сюда.
Рука об руку они медленно проходят через гостиную. Останавливаются, чтобы пропустить Анни. Хорошо, что сегодня Лили прилично одета. Сиделки знали, что он приедет: на ней темно-красная юбка, хлопчатобумажная блузка в тон, черные колготки и черные кожаные туфли. Она всегда хорошо одевалась. Женщины ее поколения, видимо, были последними, кто знал толк в шляпах. Генри помнит эти шляпки: черные, почти неотличимые друг от друга, овеянные облаком нафталина, они хранились на верхней полке ее гардероба.
Они выходят в коридор; здесь Лили вдруг поворачивает налево, и Генри приходится придержать ее за хрупкие плечи.
— Сюда. Узнаёшь дверь?
— Я здесь никогда не была.
Он открывает дверь и вводит ее внутрь. Комнатка маленькая, восемь на десять футов, застекленная дверь ведет в садик на заднем дворе. Узкая кровать покрыта вышитым покрывалом, на нем — мягкие игрушки, которые Лили начала собирать задолго до болезни. В буфете за стеклом — пара безделушек: фарфоровая малиновка на ветке, две стеклянные белки с забавными мордочками. Еще несколько таких же вещиц на серванте у двери. На стене возле раковины — фотография в рамке: Лили и Джек, его отец, стоят посреди лужайки. Видна ручка коляски — судя по всему, в ней спит маленький Генри. Лили очень хороша собой: на ней белое летнее платье, она чуть склонила голову и улыбается в объектив своей обычной застенчивой улыбкой. Молодой человек в блейзере и белой рубашке апаш курит сигарету. Он высок ростом, чуть сутулится, и руки у него большие, как у сына. Судя по улыбке, он вполне доволен жизнью. Всегда полезно иметь неопровержимое доказательство, что и старики когда-то были молодыми. Но есть в этой фотографии какая-то злая насмешка. Бедные счастливые дурачки, не подозревающие, как скоротечна их юность. Откуда им знать, что меньше чем через год сигарета в руке Джека (по крайней мере, так думает Генри) станет причиной его безвременной смерти?
Лили не удивлена, что оказалась у себя в комнате. Она уже не помнит, что минуту назад ничего о ней не знала. Однако нерешительно топчется на месте, не зная, куда сесть. Генри подводит ее к креслу с высокой спинкой, стоящему у французского окна, а сам садится напротив, на кровать. В комнате страшно жарко — даже жарче, чем у него в спальне. А может, он просто разгорячен после корта, горячего душа и теплого автомобильного салона. Хорошо было бы сейчас растянуться на пружинной кровати, обдумать происшествия сегодняшнего дня, а может, и вздремнуть. Только глядя на собственную жизнь из этой кельи, замечаешь, до чего она интересна! Глаза уже сами собой закрываются… а ведь он только что пришел. Для бодрости Генри снимает свитер, затем показывает Лили цветок, который принес с собой.
— Смотри, — говорит он, — орхидея для твоей комнаты.
Он протягивает ей горшок, и хрупкий белый цветок на тонком стебле качается между ними. Она отшатывается.
— Зачем ты это принес?
— Он твой. Будет цвести всю зиму. Красивый, правда? Теперь он твой.
— Нет, немой, — твердо отвечает Лили. — Я его никогда не видела.
Такой же диалог происходил у них в прошлый раз. Болезнь Лили прогрессирует: мелкие, незаметные извне инфаркты поражают все новые и новые мозговые сосуды, постепенно уничтожая ее когнитивные способности. Шажок за шажком — вниз. Теперь она забыла, что значит дарить, и не может порадоваться
