— В больших количествах мясо вредно для пищеварения. Мой шурин ест мясо по два раза на дню, и у него вечно болит печенка. От миски макарон с сыром вы войдете в тело, и печенке не навредите. Так или иначе, а как поживает ваша картина?
— Не спрашивайте — не хочется врать.
На ближнем рыночке Фидельман потыкал пальцем в спелые бочки двух крупных груш, в испанскую дыню. Сунул нос в корзину с инжиром, оглядел подвешенные на крюках тыквы, рассмотрел окровавленную тушку кролика и сказал себе, что не мешало бы написать пару натюрмортов. Ему пришлось ограничиться длинным батоном и двумястами граммами требухи. Купил он еще диетическое яйцо на завтрак, шесть сигарет «Национале» и четвертушку капустного кочана. В припадке расточительности приобрел вдобавок винно-красный георгин, и старуха торговка дала ему в придачу еще одну астру из своей корзины бесплатно. Какая же это благодать — покупать еду, подумал он, вот где открывается суть вещей. Понимаешь, что не так уж важно создать шедевр, как, впрочем, и многое другое. У него появилось чувство, что он может вообще бросить писать и ничего страшного не произойдет, но едва эта пугающая мысль овладела им, как в низ живота током ударила тревога — и он с трудом сдержался, чтобы не припустить, обливаясь потом, в мастерскую, не натянуть холст и не наброситься на него с кистью. Время меня доконало, для художника нет проклятия страшнее.
Молоденькая шлюха в мятой шляпке различила среди пакетов с провизией букетик и, когда он приблизился, одарила его смутной улыбкой из-под короткой вуалетки.
Фидельман, сам не зная почему, протянул ей астру, и девчонка, лет восемнадцати, не больше, неуклюже приняла от него цветок.
— Извините за вопрос, но сколько вы берете?
— А вы кто — художник или вроде того?
— Верно, откуда вы знаете?
— Догадалась, наверное. То ли ваша одежда навела на мысль, то ли цветы, а может, и что другое. — Она рассеянно улыбнулась, глаза ее блуждали по скамейкам, недобрые губы были поджаты. — Раз уж вы спросили, отвечу — две тысячи лир.
Он приподнял берет, побрел дальше.
— Бери меня, я тебе обойдусь всего в пятьсот, — крикнула ему вдогонку старая шлюха со своей скамьи. — Я такие штуки знаю, о которых она и слыхом не слыхивала. Чуди как хочешь, ни в чем отказа не будет.
Но Фидельман прибавил шагу. Надо снова браться за работу. Пересек улицу, лавируя в потоке «фиатов», тележек, «весп», мчался в мастерскую.
Потом сидел на кровати, зажав руки меж колен, глядел на картину, думал о молодой шлюхе. А вдруг, переспи я с ней, мне удастся расслабиться и начать писать?
Пересчитал, сколько денег у него осталось, завязал купюру в носок и сунул в ящик комода. Решил перепрятать носок и запихнул его в шкаф, на полку для шляп. Шкаф закрыл, ключ спрятал в ящик комода. А ключ от комода опустил в склянку с мутным скипидаром, решив, что вряд ли кто захочет мараться, выуживая его.
Может, она поверит мне в долг, а я расплачусь с ней, когда разживусь деньгами? Как-нибудь вырежу две мадонны разом и из десяти тысяч лир выкрою деньги.
Потом подумал: она, похоже, заинтересовалась мной как художником. Вдруг она согласится взять в уплату набросок?
Перебрал кипу набросков углем, наткнулся на пузатую обнаженную — она стригла ногти, поставив толстомясую ногу на табуретку. Фидельман потрусил на рыночную площадь, где на скамейке сидела девчонка с поникшей астрой в руке.
— А вы не возьмете взамен набросок? Один из моих, естественно.
— Взамен чего?
— Взамен наличных — я сейчас не при деньгах. Такая мыслишка меня осенила.
Минута миновала, прежде чем до нее дошли его слова.
— Ладно, если вам так хочется.
Он развернул рисунок, показал ей.
— А… ну ладно.
И вдруг лицо ее под вуалеткой вспыхнуло, она сконфуженно уставилась на Фидельмана.
— Что случилось?
Она горестно обежала глазами площадь.
— Ничего, — не сразу сказала она. — Я возьму ваш рисунок. Я смотрела, нет ли поблизости моего родственника. Мы договорились встретиться тут. Ну и шут с ним, пусть ждет, он мне нужен, как зубная боль.
Она встала со скамьи, и они отправились на виа Св. Агостино.
Фабио, домовладелец, с первого взгляда распознал в ней уличную и так напрямик и выложил.
— Чтоб я больше этого не слышал, — одернул его Фидельман.
— За квартиру надо платить, а не сорить деньгами.
Ее зовут, сообщила она ему, пока они раздевались, Эсмеральда.
Его звали Артуро.
Она скинула мятую шляпку, обнажив темные густые волосы. Глаза у нее были как черносливины, рот маленький, с грустной складкой, модильяниевская шея, крепкие, хоть и не слишком белые, зубы и прыщавый лоб. Длинные серьги с поддельным жемчугом Эсмеральда не стала вынимать из ушей. Расстегнула молнии и рухнула в постель. Вышло неплохо, хоть она потом и извинялась: мол, она сегодня не в форме.
Они лежали, покуривали в постели, — он отдал ей одну из купленных им шести сигарет, — и тут Эсмеральда сказала:
— Кого я там на площади искала, он мой не родственник, а сводник, во всяком случае, был моим сводником. И если он меня еще ждет на площади, чтоб там началась метель, чтоб ему замерзнуть до смерти.
Они выпили кофе. Она сказала, что ей нравится его мастерская, и предложила остаться у него.
Он было запаниковал.
— Я не хотел бы никаких помех для своей живописи. Словом, я одержимый. Да и кроме того, мастерская-то совсем крохотная.
— А я что — не крохотная? Я буду о вас заботиться, помехой вам не буду.
В конце концов он согласился.
И хотя его мучили сомнения — не больная ли она, — он разрешил ей остаться, и был, пожалуй, поелику возможно, доволен.
— Il Signor Ludovico Belvedere[63],— крикнул снизу домовладелец, — этот джентльмен поднимается к вам наверх. Если он купит картину, вам не отвертеться, придется выложить денежки за прошлый месяц, ну и за июнь-июль само собой.
— Надо еще проверить, джентльмен ли это.
Фидельман отправился мыть руки, незнакомец тем временем неторопливо, с частыми передышками карабкался по крутой лестнице. Художник поспешно снял холст с мольберта, сунул его в альков, за занавеску. Густо намылил руки, зажмурился — дым от сигареты разъедал глаза. Поспешно вытерся замызганным полотенцем. Оказалось, что никакой это не джентльмен, а Эсмеральдин жалкий cugino[64], сводник, худосочный субъект лет пятидесяти с гаком, длинный, с запухшими глазками и усишками в нитку. Руки-ноги у него были на редкость маленькие, ходил он в разношенных скрипучих туфлях и серых гетрах. Его старательно наглаженный костюм знавал лучшие времена. В руке он вертел тросточку, на голове у него красовалась жемчужно-серая шляпа. Сказать, что он видывал виды, значит, ничего еще не сказать, хоть он и старался это скрыть, и Фидельман было струхнул.
Отвесив любезный поклон, Лудовико повел разговор так, словно они с Фидельманом закадычные друзья: его, объяснил он, расположение духа оставляет желать лучшего, да и здоровье тоже — оно и понятно, он ведь целую неделю рыскал по городу в поисках Эсмеральды. Объяснил, что между ними вышло
