– Мне можно приехать? Только не тяните два часа с ответом. Я все равно там буду; вам от меня не отделаться.
Он помолчал, вздохнул и повесил трубку.
Только я успел принять ванну, как раздался звонок в дверь. Это был дородный Монбризон. Вальяжно расположившись в кресле, он посвятил меня в свою проблему.
– Мой слуга – сущая находка; вы, наверное, сами в этом убедились, когда были в Лионе. Если с ним случилось несчастье, я просто не переживу.
– Экая высокопарность. У вас, наверное, имеются для нее веские основания?
– Да. Зная, что я собираюсь в Париж, он настоял на том, чтобы меня сопровождать. Ни слова мне не сказав, он предпринял со своей стороны все необходимые шаги для получения пропуска. И накануне отъезда мне его предъявил. Поразившись такому поступку, я тем не менее не стал возражать. Более того, воспринял это, знаете ли, как удачу. Ведь я ценю комфорт даже, а может быть и прежде всего, в дороге.
Я признал правомочность этой привычки.
– Вчера я случайно застал его в кафе за беседой с человеком, повадки которого показались мне более чем странными. Правильнее было бы сказать – подозрительными. Они говорили о некоем или некоей Джо, я не разобрал. И расстались при моем появлении, договорившись встретиться тем же вечером у Орлеанских ворот. С тех пор у меня нет никаких сведений о Гюставе. Добрый малый не слишком-то находчив. Боюсь, как бы его не втянули в какую-нибудь аферу.
– Вы сможете сообщить мне приметы этого субъекта с сомнительными повадками, название кафе, где состоялась встреча, и, в случае необходимости, узнать этого человека?
Он ответил «да» на последний вопрос и удовлетворил мое любопытство относительно первых двух. Я пообещал ему заняться его делом, однако все же спросил, не лучше ли было бы сообщить о нем в полицию? «Уже сообщил,– ответил он,– но две предосторожности лучше, чем одна». Не утаив, что доверяет мне больше, чем этим господам с Тур Пуэнтю. Я оставил его при этом, столь лестном для меня мнении.
– Даже если предположить худшее,– сказал я затем,– не облачайтесь в траур по вашему слуге. Я организую у себя сегодня небольшую вечеринку. Рождество военного времени. Будут хорошенькие девушки. Будущие кинозвезды. Могу я рассчитывать на ваше присутствие?
– А как же иначе! – воскликнул он.– Будущие кинозвезды…
Округлый адвокат покинул меня с многозначительной ухмылкой на лице. Он был уже слишком далеко, когда я вдруг вспомнил, что, кроме имени, он не сообщил мне никакой информации о личности своего слуги. Обзвонив по телефону всех приглашенных на псевдорождество, я вышел на улицу. И на бульваре нос к носу столкнулся с комиссаром Бернье, погруженным в чтение газеты у киоска. После Марка и Монбризона еще и Бернье! Не иначе как весь Лион перебрался в Париж. Я хлопнул его по плечу.
– Ваши документы! – потребовал я.
С учетом социального положения этого персонажа эффект получился просто уморительным. Он побледнел, прожилки на его лице стали фиолетовыми. Узнав меня, он овладел собой и крепко пожал мне руку.
– Ну и шуточки у вас, – сказал он.– Что новенького? Возвращаетесь потихоньку к городской жизни?
– Еще как. А вы что здесь химичите?
– Приехал на рождественские каникулы.
– Вы свободны сегодня вечером? Я устраиваю у себя дома небольшое заседание.– Я продиктовал ему адрес.– Почтите меня своим присутствием. Но не раньше одиннадцати.
– Идет,– ответил он,– сыграем в покер.
Мы поболтали еще немного у стойки в ближайшем бистро. Выяснилсь, что все попытки выйти на Виллебрюна оказались тщетными. Бернье ни словом не обмолвился об инциденте с полицейским патрулем, заметившим в два часа ночи свет в квартире Жалома. Воистину, этот чиновник питал склонность к легковесным решениям. С его точки зрения, полицейский попросту ошибся, а Жалом, вне всяких сомнений, убийца. Мне не было никакого резона разубеждать его… до поры до времени.
Распрощавшись с ним, я поехал в Шатийон. При свете дня эта вилла выглядела не более привлекательно, чем в ночной темноте. Полицейский охранник, распоряжавшийся ее осмотром, жестикулировал как одержимый. Предупрежденный о моем приезде, он позволил мне сунуть нос во все углы.
Покинув это унылое место, я отправился в клинику Дорсьера. Хирург все еще был там. Он выглядел уставшим и осунувшимся. Но несмотря на это, сказал мне с поразительной твердостью в голосе:
– Делайте, что хотите, но я не желаю соучаствовать в убийстве. Рассказывайте кому угодно, что я встретил вас с револьвером в руке, интерпретируйте этот поступок в самом неблагоприятном для меня свете, мне все равно, но я не позволю допрашивать пациентку. После той короткой встречи она ужасно ослабела. Вам придется подождать несколько дней.
– Хорошо. Только не закусывайте удила. Надеюсь, не я один подвергнут такому остракизму. Папаше Фару уготована та же участь?
– Разумеется. Я не допущу, чтобы эта девушка… О Боже, нет… ни за что на свете… Я спасу ее, понимаете? Она будет жить, ручаюсь вам, она будет жить…
Его решительная физиономия лучилась комичным воодушевлением. Чувство профессионального долга возвышало его в собственных глазах. Впрочем… за всем этим скрывалось нечто иное.
– Так и быть,– согласился я.– Но раз уж этот полицейский все равно сюда придет, я его подожду. И удостоверюсь, что для него запрет так же строг, как и для меня. Вас не затруднит дать мне несколько листов бумаги? Едва у меня выкраивается свободная минутка, как я посвящаю ее очередной главе своих мемуаров.
Но писать я стал не мемуары, а вот что:
«Коломер знакомится с Э. П., и постепенно дружба, перерастающая в более нежное чувство (см. «целую» в телеграмме), сближает их. Догадываясь (обосновать зарождающиеся подозрения), что Парри жив и что Э.– его дочь, Коломер в поисках дополнительной информации не колеблясь перехватывает письма девушки. Она в отъезде, когда к нему в руки попадает завещание. Он вскрывает его, убеждается в обоснованности своих подозрений и снимает копию с шифровки. С какой целью? А просто так. Что-то вроде профессионального заскока: блеснуть перед Э., если вдруг удастся с помощью своих интеллектуальных способностей расшифровать таинственную криптограмму. (Разумеется, пришлось бы покаяться в неблаговидном поступке, но, с другой стороны… третейский судья Эрос все расставит со временем по своим местам.) В день, когда ему удается расшифровать ребус, письмо уже в доме Э. (Иначе мы бы его при ней не обнаружили.) Он намеревается привезти Э. к дому 120. И получает пулю в спину.
Заметил ли Коломер, что письмо вложено не в тот конверт, в котором оно первоначально находилось? Да. Ибо если в Перраше в него стрелял тот самый человек, который явился обыскивать дом 120, значит, Коломер его вычислил. Как это ему удалось? Он знает, что этот человек – знакомый Э., единственной законной владелицы завещания. (Даже если Коломеру неизвестно, что этот человек пытал Парри, он знает нечто такое, чего не знаю я, но что выводит его на верную дорогу.) Ранее мы отметили, что в планы этого X., может быть, и не входило убивать Коломера. Но, увидев, как Коломер ринулся мне навстречу, он отбрасывает все сомнения. Вывод: X. знаком и со мной.
Почему, расшифровав ребус, Коломер так торопится увезти Э. П. в Париж, что телеграфирует ей, предлагает ждать его на вокзале и даже решается на незаконное пересечение демаркационной линии? Ответ: он не верит в то, что подозреваемый им человек расшифровал криптограмму. Ибо если бы это было иначе, тот человек не стал бы отправлять письмо. А раз он его отправил, значит, намеревался следить за девушкой, которой должно было быть известно, о чем идет речь. Но это означает, что Э. П., ненадолго возвращающаяся в Лион и покидающая его,– в опасности. Чтобы подстраховать ее, самое разумное – это попросить ее оставаться на вокзале и убедить незамедлительно ехать в Париж…»
На этом я прервал свои записи.
– Вы всегда высовываете язык, составляя послание вашей Дульсинее? – спросил Фару.
Я сложил листки, не познакомив его с их содержанием. И сообщил, что мы не сможем сегодня повидаться с Элен Парри. Он вскипел.
– А что еще вы рассчитывали узнать? – спросил я.– Так или иначе этим вечером занавес опустится
