От Деражичей дивизия двинулась на Брагин, догоняя откатывавшегося назад противника. Еще при немцах сюда заходили партизаны Ковпака и несколько дней удерживали город. Мы появились в нем утром и расположились у домов – отдохнуть. Меня, Мартынова и Беляева позвала к себе хозяйка ближайшего дома. Мы не стали отказываться. Давно уже не сидели вот так, по-человечески, за столом – от самой Курской дуги. Дочь хозяйки вытащила из подвала спрятанные от оккупантов пластинки. Зазвучала песня:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет!
У меня даже мурашки по коже пошли: вспомнил, как с этой песней мы ехали на фронт, еще не зная, что будет с нами и какой будет война. Сейчас я слушал эту песню с каким-то особым, все нараставшим чувством гордости – да, мы пошли в поход, в бой за Родину! И вот теперь гоним немцев на запад, все быстрее и быстрее!
Хозяйка и дочь ее, девушка лет восемнадцати, выглядели одинаково молодо. Когда мы сказали им об этом, женщина неожиданно заплакала. Оказывается, у нее была еще младшая дочь, которую угнали немцы. Вестей от нее не приходило…
Не только у меня было приподнятое настроение. Володя Сармакешев, полный мальчишеского восторга и солдатской гордости за успешные бои под Деражичами, написал вот такие вдохновенные строки своей маме:
'Видишь, родная, что дни моей службы идут,
А немцы бегут…
Идет по лесам белорусским
Солдат русский!…'
Забегая вперед, скажу, что через два месяца Сармакешев снова попал в Брагин, но уже на медсанбатовской машине. От деревни Прудок, под Мозырем, теряющего сознание и захлебывающегося кровью, везли его сюда по болотному бездорожью на телеге. Разведчик Капустин – тот самый, что вместе с ним бросился в контратаку под Деражичами,- теперь маялся возле своего тяжело раненного в лицо комвзвода и поддерживал ему голову, стараясь принять на себя резкие толчки и покачивания телеги. Болотистый лужок с копенками сена и кочковатый, чуть припорошенный снежком лесок у деревни Прудок на самых подступах к Мозырю остались для Сармакешева последним видением Белоруссии…
После Брагина путь дивизии пролег через Хойники. Перед этим миновали концлагерь – большой, огороженный колючей проволокой участок поля с вышками на углах. Лагерь был уже пуст. После короткой остановки выступили дальше. Прошли через одну сожженную деревню… другую… Первая была сожжена давно, вторая – совсем недавно, когда через нее проходил фронт; кое-где над сгоревшими хатами еще вился дым. Сиротами стояли обгоревшие печи с торчавшими вверх трубами.
Когда выехали за деревню и спустились за прикрывающий ее бугор, навстречу попалась телега, покрытая одеялами и тряпками, которую тащила корова. Сбоку плелась пожилая женщина. Ее лицо было чугунно-синего цвета, от внутренней дрожи она почти не могла говорить. Мы поняли, что, когда здесь проходил фронт, женщина отсиживалась в болоте. В ответ на наши расспросы она откинула покрывавшее телегу одеяло. Под ним лежала куча ребят – мал мала меньше. Посиневшие от холода, они неподвижно лежали, прижавшись друг к дружке. А деревня, куда везла их мать, уже догорала.
Не первый раз встретился я с лихой бедой. Война принесла для населения, в первую очередь для женщин и детей, неисчислимое количество бед и несчастий. На Курской дуге в одном из сел, оставленном немцами и взятом нашей пехотой без единого выстрела, я наткнулся на убитую женщину с мертвым ребенком на руках. Уходя, немцы в бессильной злобе обстреляли деревенские хаты, убили и ранили нескольких не успевших спрятаться жителей. Потом была Корюковка…
К убитым и раненым в военной форме волей-неволей на войне мы как-то привыкали. Иногда мысленно себя приструнивали – нечего, мол, переживать, сам -завтра будешь лежать здесь же поблизости или идти вот так же, обливаясь кровью и пугая окружающих…
Совсем другое – погибшие женщины и дети. Видеть их всегда было больно и страшно.
Впереди были Мозырь и Калинковичи, ставшие важными опорными пунктами вражеских войск. После короткого отдыха, во время которого мы порядком отощали из-за плохого, еще не наладившегося снабжения, выступили маршем к большому белорусскому селу Юревичи. Был конец октября. Долго месили сапогами грязную, разъезженную дорогу. К вечеру подошли к Юревичам. Дома стояли темные, пустые. На улице, идущей вдоль деревни,- грязь по колено, сапоги засасывает. Не помню, по какой причине, но я оказался один. Впереди, во тьме, увидел бредущую корову. Решил привести ее на кухню. Будь что будет! Я понимал, что это самое настоящее мародерство, но не мог удержаться от соблазна: не мы, так пехота съест заблудившуюся коровенку. Я прибавил шагу, корова – тоже. Сделал рывок бегом, но и она припустила. Не раздумывая, схватил рукой болтавшийся передо мной хвост и попытался остановить ее. Не тут-то было! Перепуганная корова потащила меня с такой дьявольской силой, что я едва успевал переставлять ноги, глубоко увязавшие в жидкой глине. Чувствуя, что сейчас или упаду, или оставлю в глине сапоги, я разжал пальцы и отпустил хвост. Строптивая корова сразу же сбавила шаг, но я уже не пытался догонять ее,- и так был достаточно наказан за свое легкомыслие.
Ночевали в каком-то доме. Измученный длинным переходом и возней с коровой, я, как был в мокрой шинели и грязных сапогах, так и лег не раздеваясь недалеко от двери, прямо на полу. Тем временем к селу всю ночь подходила пехота. Утром нас лежало в пять раз больше – один на другом. Кто входил в дом, лак перешагивали через меня,- ничего не слышал.
Позднее я не раз вспоминал свой необычный кросс по Юревичам с коровьим хвостом в руках и радовался, что никто меня не видел – засмеяли бы!
За Юревичами наша дивизия вынуждена была задержаться. Здесь гитлеровцы заранее построили линию обороны и теперь уцепились за нее. Нашу пехоту встретили немецкие огнеметчики. Всякое оружие, которое применяется впервые, всегда поначалу кажется страшнее, чем есть на самом деле. Так случилось и с вражескими огнеметами. Но и они не помогли. Через несколько дней полки дивизии прорвали вражескую оборону, и мы вышли в бассейн реки Припять.
Стоял декабрь, морозы уже давали о себе знать, но многочисленные притоки Припяти и болота не замерзли. Наступление дивизии снова приостановилось. Но не только противник был тому причиной. Новый вражеский рубеж проходил по возвышенности, заросшей лесом, мы же наступали по болоту. Даже тем солдатам, кто был на Сучане, стало не по себе: с мокрыми ногами и одеждой на холоде много не навоюешь. Но приказа занять оборону не поступало. День за днем стрелковые батальоны ходили в атаку и откатывались назад, неся потери.
В один из вечеров я вместе с недавно назначенным начальником штаба дивизиона капитаном Владимиром Кожевниковым грелись кипятком в штабной полуземлянке-блиндаже, расположенной в районе огневых позиций. Мы сидели на некоем подобии нар из толстых кольев, а перед нами на столике, сооруженном из тонких колышков, стоял солдатский котелок.
Вошел майор Новиков. Кривая усмешка исказила его обычно доброе лицо.
– А, чаи распиваете! – крикнул он с несвойственной ему злостью и сшиб со стола котелок с кипятком.
Мы с Кожевниковым встали, с недоумением глядя на командира. А он заорал чужим для меня голосом:
– Малиновский! Приказываю: пушку на конной тяге доставить сегодня же ночью на передовую – в распоряжение командира батальона! Сам со своими бойцами будешь наступать с ротами и к десяти утра должен занять новый НП дивизиона здесь, – майор показал на карте место в глубине немецкой обороны, километрах в двух от нашей передовой.- Не выполнишь приказ – расстреляю!
