рассмотреть его получше или снова попробовать проглотить нерасторопного подопечного. Ничего не вышло.
– Ты изменился, Дорожкин.
– В смысле?
Он растерялся – так внезапно переменился и ее тон, и ее взгляд.
– Да, в смысле, – ответила она негромко и скрылась у себя в кабинете.
Марка на месте не оказалось, поэтому Дорожкин сбегал на второй этаж, обменял у мучившегося от похмелья Кашина кобуру, потратил несколько минут, чтобы приспособить ее на пояс, еще немного потренировался с выхватыванием пистолета, затем засунул папку в брезентовую сумку и побежал на почту, пытаясь на ходу придумать какое-нибудь оправдание внезапному визиту. Оправданий не потребовалось. Жени на почте не оказалось. На ее месте, подкрашивая глаза, сидела сытая и крашеная блондинка с именем «Галя» на высокой груди. Наверное, выражение лица Дорожкина сказало ей больше, чем он хотел показать, потому что она фыркнула и отгородилась от посетителя картонкой с надписью: «Перерыв на тридцать минут».
– Все-таки Интернет тут не очень, – пожаловался Дорожкину Мещерский. – Линия, что ли, плохая? Не понимаю. Я тут, кстати, заказал кое-что из оборудования. Позавчера с утра отнес список Павлику, пообещали доставить все на днях. Не знаешь, может, у них тут какой-нибудь склад есть?
– Не знаю, – ответил Дорожкин.
– Ты чего нос повесил? – не понял Мещерский и прошептал, тыкая пальцем в сторону новенькой: – Ты посмотри, какая роскошная деваха заступила на службу. Имей в виду, тут Машка с утра забегала, так я ей сказал, что это твоя знакомая. Не вздумай отрицать.
– А где Женя? – спросил Дорожкин.
– Какая Женя? – вытаращил глаза Мещерский.
– Женя Попова, – выговорил Дорожкин. – Вчера она сидела здесь, замещала Колыванову. Забыл?
– Женя Попова? – наморщил лоб Мещерский и вдруг удивленно хмыкнул: – Дорожкин, черт тебя побери. Вспомнил. Что ж это такое? Я ж только что был уверен, что проторчал тут вчера весь день один, даже толком отойти-то не мог. Ага, «доктор, у меня провалы в памяти». Ну точно. Женька Попова. Женечка. Нет, Женька Попова, конечно, отличная девчонка, но чтоб эту красоту уравновесить, – Мещерский повел глазами в сторону новенькой, – таких, как она, три надо.
– И таких, как я, три, – буркнул Дорожкин. – Чтоб тебя уравновесить, График.
На часах было еще только десять утра. Вчерашний снег успел растаять, на брусчатке кое- где темнели лужи, но ледок все еще похрустывал под ногами. Так он и хрустел до входа в ремесленное училище. Дорожкин вошел внутрь и направился к расписанию занятий, чтобы выяснить, где ведет занятия Нина Сергеевна Козлова, но уже через минуту застрял, вычитывая названия диковинных предметов вроде адаптивной подготовки и начал постижения и реализации.
– Женька?
Судя по голосу, дела у Машки шли прекрасно. Она и сама выглядела так, как не выглядела на памяти Дорожкина никогда. Глаза горели, к ямочкам на щеках добавился румянец, некогда болезненная кожа на скулах приобрела гладкость. Волосы струились волнами. Дорожкин даже удивленно присвистнул:
– Что на тебя так влияет? Природа? Или местные хлопцы адреналин в кровь вгоняют?
– Все понемногу. – Она прищурила глаза, которые вдруг засверкали зеленоватыми искрами или отблесками флуоресцентных ламп. – А знаешь, больше прочего – легкость.
– Это График-то легкость? – удивился Дорожкин.
– Не хами, Дорожкин, – лениво потянулась Машка. – Ты не представляешь, как много для женщины значит легкость. Ты думаешь, отчего бабы у богатеев как на картинке? От легкости. Мы, конечно, не богатеи, но само по себе отсутствие забот насчет одеться, пожрать, сделать ремонт в убогой халупе, не потерять работу, да еще не идти в школу и не терпеть всякую невоспитанную, избалованную мерзость это, Дорожкин, большое дело.
– Тут, выходит, мерзости нет? – поинтересовался Дорожкин.
– Как везде, – пожала плечами Машка. – Но тут она воспитанная. Ты чего приперся-то? Только не говори, что на меня посмотреть. Не поверю. Мещерский сказал, что ты там на новенькую телеграфистку запал? Зря. Я сегодня посмотрела на эту Галю. Дура дурой. А тебе ведь, Дорожкин, всегда хотелось, чтобы рядом с тобой была умная баба. Да и здорова она больно. Такую ты не прокормишь.
– От себя отрывать стану, – пообещал Дорожкин.
– Смотри. – Машка вдруг сузила взгляд. – Лишнее не оторви. Зачем пришел?
– Нужно поговорить с Козловой, – объяснил Дорожкин. – Насчет ее дочери. Я ж обещал? Вот. Занимаюсь.
– Нет ее в училище, – мотнула головой Машка. – Болеет. Второй день дома сидит. Вроде бы до конца недели не появится.
– Разве тут болеют? – удивился Дорожкин.
– Как видишь, – хмыкнула Машка и пошла по лестнице вверх, бросив через плечо: – Кто-то болеет, а кто-то выздоравливает.
Дорожкин остался стоять внизу. Он знал, где живет Козлова, но идти теперь к ней не хотелось. Точнее, мало было времени. Обернуться за полтора часа до излета улицы Сергия Радонежского и делать было нечего, даже пешком, велосипед, по совету Фимыча, с первым снежком и ледком Дорожкин поставил на прикол, но нормального разговора бы не получилось, а Козловой требовался именно нормальный, неспешный разговор.
Дорожкин примостился на подоконник, достал из сумки папку, прочитал никуда не девшиеся фамилии Колывановой и Шепелева, выудил из кармана карандаш и написал чуть ниже: «Козлова Алена».
– Дурак ты, Дорожкин? – спросил он себя и ответил себе же, прислушиваясь к трелям звонка и шуму множества ног на втором этаже: – А почему нет? Да, тут кто-то выздоравливает, кто-то заболевает, а кто-то остается самим собой.
Мерзлая брусчатка у дома Колывановой была забросана еловыми ветвями. Тут же, между домом и забором пилорамы, стояла лошадь, запряженная в узкую телегу, которая сама по себе напоминала половину гроба с колесами. На передке сидел гробовщик-печник.
– И вы здесь? – спросил его Дорожкин.
– Как видите, – притушил о скамью сигарету Урнов. – Хотя что это за работа? Гроб дешевенький, одноразовый. Рамка из рейки, оргалит да ситец. До кладбища довезти, и то ладно. Подниметесь или как? Читалка вон уже идет, скоро выносить.
Из дверей подъезда и в самом деле вывалилась крепкая рукастая тетка, которая с интересом покосилась на Дорожкина и бросила на телегу пук ремней.
– Не пригодились. Опять ты, Володька, прав оказался. Трупак, трупее не бывает. Оно конечно, и магарыч пожиже, зато и поспокойнее. А ты, молодой человек, поднялся бы. Этаж, конечно, второй всего, а все помощь требуется. Там кроме басурмана белобрысого только три деда-оглоеда да девки. Смотри, Володька, уронят они твой гроб. Чего сидишь-то?
– Спина у меня, – проворчал Урнов и покосился на Дорожкина точно таким же взглядом, каким на него смотрела и коротконогая гнедая лошадка.
Дорожкин кивнул, закинул сумку за спину и заторопился в подъезд, дверь которого по случаю похорон была открыта и подперта какой-то деревяшкой. В подъезде, не в пример дому Дорожкина, пахло отчего-то квашеной капустой и кошками. На подоконнике стояли пыльная герань и пепельница. Тут же курили две бабки.
– Наверх, наверх, соколик, а то Угурчик-то наш пуп сейчас надорвет.
Дорожкин шагнул на ступеньку и тут же посторонился в сторону. Навстречу ему с раздраженным лицом спускался Марк Содомский. Увидев Дорожкина, он плюнул под ноги и, не здороваясь, прошел мимо. Дорожкин пожал плечами, взлетел на второй этаж, толкнул приоткрытую дверь и тут же оказался в свечной духоте, запахе грязной обуви, верхней одежды и еще чего-то, что неминуемо выдает накатывающую на любое жилище беду. В квартире толпились женщины в черных платках, Жени среди которых не было. У выставленного на табуретки гроба пыхтел турок и копошились сразу три деда. Дорожкин коснулся плеча крайнего, показал на крышку и тут же подхватил гроб у ног покойной и попятился, попятился к выходу и
