— В саду.
— До этого, Ник. Где ты был все эти десять лет? И что ты делаешь здесь, у Оттеруэла? Я глазам своим не поверил, когда увидел тебя на сцене, и чуть не лишился чувств.
Он вынимает из кармана платок и громко сморкается. За эти десять лет, что мы не виделись, он стал выше, шире в плечах. В нем почти ничего не осталось от долговязого и нескладного пятнадцатилетнего подростка. Мы стали еще больше похожи внешне. Впрочем, это неудивительно, если учесть тот факт, что у нас общий отец.
— Я был за границей. После расскажу. Мне надо переодеться.
Я поворачиваюсь, направляясь в артистическую уборную. Сбрасываю с себя промокшую насквозь одежду. «Прошу прощения, ваша светлость», — разумеется, вслух я этого не произношу.
— Откуда эти шрамы? Это от хлыста? Кто посмел?
На эти вопросы ответ давно заготовлен. Каким же нелепым кажется он мне сейчас! Я слишком измучен и утомлен, чтобы заниматься враньем, рассказывая, как меня поймали в гареме султана.
— Это произошло давно, когда я был матросом.
— Ты был матросом?
Натягиваю сухую сорочку.
— Меня заставили. Потом я дезертировал.
Он хмурится.
— Значит, тебя могут повесить?
— Не меня. Матроса по имени Саймон Аллондейл.
— Но ведь это мое имя! — говорит он с таким возмущением, что мне хочется расхохотаться.
Я беру тампон, макаю его в банку с кремом и стираю театральный грим. Мне надо сосредоточиться и решить, что делать дальше.
— Почему ты не написал, что жив?
— После того, как ты столкнул меня с обрыва?
— Это был песчаный карьер.
— Крутой песчаный карьер.
— Согласен, крутой карьер. Достаточно крутой. Я… виноват, Ник. Прости меня. Я сразу же побежал за помощью. Но когда мы вернулись, тебя нигде не было. Мы искали несколько дней…
Я помню это ужасное падение. Когда очнулся, страшно болела голова, один глаз не открывался, он был в крови. Я до смерти испугался, что ослеп. Как дурной сон, вспоминаю, что садился к извозчику на дороге в Ньюкасл. Ошеломленный, пребывая в шоковом состоянии, я не понимал, что делал. Потом, когда у меня украли деньги — практически все, что было в кармане, я доверился веселому общительному моряку, предложившему помощь. И вскоре очутился в трюме корабля с такими же, как я, бедолагами.
С чего же началась тогда эта ссора, переросшая в драку? Я помню, что был вне себя от гнева, когда Саймон полушутя потребовал обращаться к нему «ваша светлость». Разумеется, я наотрез отказался. Спрашиваю у него.
— Ну как же! Это из-за Молли!
— Молли?
— Молли Солтуэйт. После того как ты исчез, она вышла замуж и через пару месяцев родила. Мне казалось, что ребенок был вылитый ты. Я даже хотел, чтобы она назвала его Николасом, но, как выяснилось, это была девочка.
— Постой. Молли? Молли, молочница с огромной грудью? Ты думал, что я…
— Ты сам говорил мне.
— Послушай, Саймон. Мне было шестнадцать. Разумеется, я мог сказать что угодно, лишь бы досадить тебе.
Он глубоко вздыхает:
— Я был так влюблен в нее. Во время дойки коров она как-то по-особенному мяла им вымя и при этом многообещающе подмигивала мне.
— То же самое она проделывала и со мной. Помню, это сводило меня с ума.
— И ты на самом деле не?..
— Ни разу. Как только я видел ее, у меня начинали заплетаться ноги, я имени своего не мог вспомнить.
— О Боже. — Он снова сморкается. — Я так виноват перед тобой. Так где же ты был все это время, Ник? Почему не писал?
Что мне ему ответить? Я наклоняюсь к зеркалу и приглаживаю руками волосы. Он знает, что я просто тяну время, и терпеливо ждет. Его терпимость и сдержанность всегда раздражали меня. Саймон в самом деле хороший порядочный парень. Он не виноват в том, что именно это и приводит меня в бешенство.
— В прошлом месяце умерла старая Руби. Мы похоронили ее вместе с остальными собаками, под конскими каштанами.
— Руби?
— Собака прожила почти пятнадцать лет, Ник.
Я сажусь на стул, обхватываю руками голову и горько плачу. Мне очень жалко собаку, которая так преданно любила меня. Неужели Саймон умышленно заставил меня страдать? Что ж, в этом он стал похож на меня. Неудивительно, ведь мы родственники!
Я плачу о Руби, о себе, о брате, о нашем отце, о Кэролайн.
— Ну-ну, полно, не плачь, — приговаривает Саймон и гладит меня.
Не в силах вынести этого, я отталкиваю его руку:
— Ты настоящий ублюдок, ваша светлость. Бартон мог бы поучиться у меня изысканным манерам.
Он усмехается:
— Да нет, это ты ублюдок. И все же почему ты не писал?
Он протягивает мне платок из тончайшего батиста, с вышитыми в углу вензелем «Т» и короной. Я громко сморкаюсь. Вряд ли он годится для дальнейшего употребления. Мой брат уже пару раз воспользовался им.
— С чего начать, Саймон? В начале я был очень беден и невероятно зол. И еще довольно долго оставался злым, даже тогда, когда уже не был беден. Тебе мне не хотелось писать. Все это время я переписывался с Пикерингом.
— Как? Ты писал моему управляющему, но так ни разу не написал мне?
Я пожимаю плечами:
— Пикеринг всегда нравился мне. Он многому меня научил.
Саймон краснеет.
— Он обязан был рассказать мне.
— Почему?
Я понимаю. Ему хочется сказать, что Пикеринг — его слуга. Он садится рядом на расшатанный стул и убирает воск с оплывшей свечи.
— В последнее время он жалуется на ревматизм, — произносит он совершенно равнодушно. — Собирается оставить работу и поселиться вместе с сестрой.
— Странно, он не писал мне об этом.
Саймон, владелец бесчисленного количества овец и настоящий знаток овечьей шерсти, протягивает руку и трогает рукав моего сюртука.
— Шерсть с шелком? Замечательно. Я рад, что твои дела идут хорошо. Чем ты занимался после того, как… служил на флоте?
— Я много чем занимался. Всего и не расскажешь. Кстати, прими мои поздравления. Пикеринг писал, что ты женился на мисс Джулии Лонгбентон.
Мне не терпится поменять тему разговора.
— У тебя неприятности, Ник?
— Ты прав. У меня неприятности. Я соблазнил даму. Соблазнил и бросил. Я люблю ее! Не хочу, чтобы она подозревала меня в корысти.
