почтового служащего и не вручил бы письма, не сняв своего синего фартука, даже когда знал, что от этого письма зависит жизнь десятка людей.
Каждое утро тетушка Жуан рассказывала мне одно и то же: «Они ловили рыбу, как вдруг налетел такой сильный шквал, что им пришлось удирать с попутным ветром, и они не смогли вернуться в Бьен-Эме. Прошли они мимо Прюданса, но и там не удалось пристать. Ты же понимаешь, что с таким матросом, как мой Жуан, ничего не страшно. Им, верно, повстречался в открытом море какой-нибудь корабль. Он их и подобрал. Это случалось не раз. Вот так вернулся домой и сын тетки Мелани. А может быть, их высадили в Америке. Когда они возвратятся, Жером уже будет совсем большим. Тогда ему было четырнадцать лет… Четырнадцать да шесть — сколько это выходит? …Двадцать лет! Совсем взрослый мужчина!»
Она даже не допускала мысли, что они погибли, и умерла, считая их живыми. Незадолго до смерти она передала священнику три луидора для Жерома, когда тот вернется. Она терпела крайнюю нужду и все же сохранила эти деньги для младшего сына — своего любимца.
Глава II
Мой отец отправился в плавание на три года, а пробыл в море целых шесть лет. Офицеры постепенно сменялись, но матросы оставались в Тихом океане до тех пор, пока фрегату не стала угрожать опасность пойти ко дну.
Мне минуло десять, когда отец вернулся на родину.
Это произошло в воскресенье после обедни. Я стоял на набережной и смотрел, как входит в гавань дозорное таможенное судно. На палубе рядом с лоцманом я увидел какого-то военного моряка. Он сразу бросился в глаза, потому что был в полной парадной форме, тогда как все матросы были в обычных рабочих куртках. Как всегда, в эти часы на молу собрались старые моряки, которые в любую погоду, будь то шторм или яркое солнце, приходили сюда за два часа до прилива и уходили домой спустя два часа после отлива.
— Ромен, — сказал капитан Уэль, опуская подзорную трубу, — вон твой отец. Беги скорее на пристань, если хочешь его встретить.
Мне очень хотелось броситься навстречу отцу, но я не мог: ноги у меня подкашивались. Когда я добрался до пристани, таможенное судно уже причалило и отец сошел на берег. Все его окружили, жали ему руку, тащили в кабачок, предлагая угостить кружкой сидра.
— Вечером, — отвечал он. — Мне не терпится поскорее обнять жену и сынишку!
— Сынишку! Да вот он здесь!..
К вечеру погода испортилась, но в эту ночь в нашем доме никто не вставал и не зажигал свечи.
За шесть лет плавания отец много перевидал, и я не уставал слушать его рассказы. Он производил впечатление сурового и резкого человека, но на самом деле был очень добродушен и с неизменным терпением рассказывал мне не о том, что занимало его самого, а о том, что пленяло мое детское воображение.
Среди его рассказов был один, который я мог слушать без конца и постоянно просил повторить еще — рассказ о моем дяде Жане. Во время стоянки в Калькутте отец услышал о некоем генерале Флон, который был послан с поручением к английскому губернатору. То, что о нем рассказывали, походило на сказку. Родом он был француз и служил добровольцем у Берарского раджи. В одной из битв с англичанами он смелой атакой спас от гибели индийскую армию, за что его произвели в генералы. В другой битве ему ядром оторвало руку, он заменил ее серебряной рукой, а когда вернулся в столицу, держа серебряной рукой поводья лошади, жрецы в знак преклонения пали перед ним ниц. По их словам, в священных книгах написано, что Берарское княжество достигнет вершины своего могущества, когда его армиями будет командовать пришедший с запада иностранец, которого все узнают по серебряной руке. Отец явился к генералу Флон, и тот принял его с распростертыми объятиями. Целую неделю отец гостил у дяди, который оказывал ему княжеские почести и хотел увезти к себе в столицу. Но дисциплина на морской службе очень строга, и отцу пришлось остаться в Калькутте.
Этот рассказ произвел на меня огромное впечатление. Я не переставал думать о дяде Жане и постоянно мечтал о слонах и паланкинах. Перед моими глазами все время стояли два солдата — телохранители дяди, которые носили его серебряную руку. До тех пор я восхищался нашим церковным сторожем, но, услыхав про солдат, бывших к тому же рабами дяди, я проникся презрением к железной алебарде и шляпе с галунами, которыми щеголял сторож.
Отец радовался, видя, с каким восторгом я его слушал, а мама страдала: своим материнским чутьем она угадывала, какое впечатление производят на меня его рассказы.
— Все это разовьет у него страсть к морю и путешествиям, — говорила она.
— Ну так что ж? Тогда он станет моряком — таким, как и, а может быть, даже таким, как его дядюшка.
Стать таким, как дядя Жан! Бедный отец и не подозревал, какой огонь он разжег в моей груди.
Маме в конце концов пришлось свыкнуться с мыслью, что я со временем сделаюсь моряком, но она нежно любила меня и хотела чем-нибудь облегчить мне первые шаги на этом трудном поприще. Она уговаривала отца бросить военную службу, постараться получить назначение на судно, плавающее у берегов Исландии, и взять меня с собой, чтобы я начал обучение под его руководством.
Таким образом она надеялась удержать нас дома в зимнее время, когда рыболовные суда стоят в гавани. Но, увы, наши расчеты и предположения не всегда сбываются!
Глава III
Отец вернулся домой в августе. В сентябре чудесная погода, которая держалась более трех месяцев, внезапно испортилась. Началась полоса бурь, сменившая полосу затишья. Все только и говорили о кораблекрушениях, происходивших возле наших берегов. Один пароход утонул с людьми и грузом в быстром течении Бланшара. Несколько лодок из Гранвиля пропало без вести, и рассказывали, что море вокруг острова Джерсей сплошь покрыто обломками. На суше все дороги были завалены сломанными ветвями, а земля так густо усыпана зелеными яблоками, как будто их нарочно сбивали шестами. Многие яблони были вырваны с корнем, другие стояли с изуродованными стволами, а листья висели на ветвях пожелтевшие, словно опаленные огнем.
Жителей поселка охватила тревога — все ждали возвращения моряков с Ньюфаундленда.
Бурная погода продолжалась около трех недель, а затем как-то вечером наступило полное затишье и на суше и на море. Я решил, что буря прекратилась, но, когда за ужином спросил у отца, не поедем ли мы завтра снимать сети, поставленные еще до начала ненастья, он усмехнулся.
— Завтра, — ответил он, — с запада налетит ужасный шквал, потому что солнце село в багровом тумане, на небе слишком много звезд, море стонет, а земля сильно нагрета. Скоро ты увидишь такую бурю, какой еще в жизни не видывал.
Поэтому на следующий день мы не отправились в море, а стали укреплять камнями крышу нашей «рубки». На рассвете поднялся западный ветер. Солнца не было видно, на грязно-сером небе местами проступили длинные зеленые полосы, и, хотя прилив еще не начался, издали доносился глухой шум моря, похожий на рычание.
Вдруг отец, стоявший на крыше «рубки», бросил работу; я вскарабкался к нему. Вдали на сумрачном горизонте показалась небольшая белая точка — плыл какой-то корабль.
— Если они еще целы, то, видно, хотят разбиться, — заметил отец.
Действительно, когда дуют западные ветры, пристать к берегу в Пор-Дье невозможно.
Мы увидели это судно только благодаря случайному просвету на небе; оно тут же мгновенно исчезло из наших глаз. Облака все сгущались, они неслись быстрые, зловещие и клубились, как дым пожара. Казалось, очаг этого пожара находится где-то за линией горизонта.
