ласкающие, то ли ощупывающие, как хищник ощупывает свою жертву. Она похожа на крылья летучей мыши, на пух с хвоста черной кошки. Она обвивается гибкой лианой вокруг тебя: теплая, чуть влажная, как ненасытные женские губы. Ее дыхание скользит по телу, шевеля волосы на лбу и делая остановки на висках. Временами кажется, что возле уха слышится ее страстное, немного хриплое дыхание с дергающимся горлом. Тогда заводишься сам, вертишь головой, ища эти губы и хватая открытым сухим ртом пустоту, поворачиваешься беспорядочно, пытаясь увидеть или ощутить ее.
Долгое время я собирал и изучал свою коллекцию, посещал заветные места, искал новые. Я облазил все окрестные подвалы, умудрялся тайком от родителей проводить целые ночи на улице в поисках интересных экспонатов, пробовал ходить по тоннелям метро. Там особенно интересно, кругом опасности — поезда, электричество. Недостатком коллекции было то, что когда мне хотелось побыть, к примеру, в сырой тьме осеннего леса, этого приходилось ждать до осени. Хотя воспоминания у меня никто не мог отнять.
Через десять лет в коллекции было уже около сорока видов темноты и все совершенно разные. Объяснить непосвященному человеку разницу между ними довольно затруднительно, хотя самые примитивные различия воспринять могут многие. Есть темнота сухая, влажная, спокойная, волнующаяся, запутанная, как лабиринт Минотавра или простая, как водная гладь… Можно долго продолжать, но дальше будет все менее и менее понятно. Причем обычно люди употребляют эти термины применительно к своим ощущениям от чего-либо, то есть «мне было спокойно в темноте или тревожно». На самом деле, разница именно в самой темноте, просто она бывает разная и человек тут совершенно не при чем. Но какой бы она ни была, в ней всегда чувствуется опасность и неизведанность.
Все тайны начинаются там, где бесполезны глаза. Но как сильный свет ослепляет, так и совершенная тьма наделяет своим, непонятным для других зрением.
Руки, уши и тем более глаза не могут дать в хорошей темноте никаких гарантий на благополучный исход путешествия. В такие моменты надо забыть о существовании тела и обратиться в комок щупальцев, исследующих пространство вокруг. Мозг очищается, появляется чувство, будто паришь над землей, не чувствуя ее собственнической власти. В детстве я очень плохо видел именно при недостатке света, сейчас же вижу не хуже любой кошки — зрение сильно обострилось.
Все время, пока я рыскал по темным улицам, тоннелям и подвалам, меня не оставляло ощущение, что это не полная темнота, не такая полная, какой могла бы быть. Не хватало ей прозрачности, той кристальной чистоты, какая бывает у бриллиантов и драгоценных камней чистой воды. Не хватало кристального звона, что раздается, если задеть металлическим стерженьком хрустальный бокал. В моей коллекции не было тьмы. Настоящей, непроницаемой. И искать ее нужно было именно здесь на земле, а не где-нибудь в космосе — там всюду звезды, правда есть еще некие черные дыры, но что это такое, сейчас никто толком ответить не может. Хотя может быть именно они и являются прибежищем абсолютной тьмы. Как любой истинный коллекционер, я хотел заполучить в коллекцию лучшие экземпляры (земные конечно же). У других собирателей, все упирается, как правило в деньги, мне же это никак не могло служить препятствием. Но с другой стороны все ценности планеты, как правило хорошо известны, будь то первая английская марка, алмаз «Око света», Джоконда или Кадиллак «Серебряный призрак». Каждый коллекционер знает где они находятся. Для этого выходят каталоги, издаются журналы, газеты и кучи другого хламья. В моем случае все совершенно по-иному. Тут нет ни подсказок, ни путеводителей, но от этого только интересней.
Скучные домашние дела тяготят меня, я томлюсь и задыхаюсь, как перед грозой, когда не хватает воздуха. Раздражаюсь по пустякам, с трудом дожидаюсь часа, когда полная непроницаемость снова спрячет меня в свое чрево, где обостряются чувства и жизнь кажется стоящей штукой, потому что здесь понимаешь, что она может в любую секунду оборваться, как паутинка, сплетенная беспечным пауком на коровьей тропе.
На работе от бумажной пыли у меня воспаляется нос, отчего по утрам из него идет кровь. Врач сказал, что надо либо бросить работу, либо мазать нос какой-то вонючей мазью, запаха которой я не переношу. Работу можно было бы бросить, но я не знаю, как бы я объяснил матери, зачем я это сделал. Мой рабочий стол завален бумагами, как осенний лес гниющей листвой. Они шуршат и временами кажутся мне похожими на пласты могильной земли. Часы на работе тянутся тоскливо и томительно, как последние капли крови из мертвого тела. Потом я прихожу домой, а там совершенно нечего делать, только пустота и сонливость тяжелыми ватными шарами катаются, ударяясь о стены тесной, похожей на гроб квартиры. Как видишь, ассоциации исключительно одной направленности, но никакие другие в голову не приходит. Такая жизнь невыносима в своей бездумности и тщетности. Она не стоит ничего и потому ее потеря не кажется такой уж страшной. Да и что я такое в конце концов? Кожаный мешочек с кровью, имеющий право выбора, вот и все. Стоит ли настолько ценить себя, что бы отказаться от полноценной жизни?
Иногда мне кажется, что если бы однажды утром мне сказали бы, что я уже умер и мне больше не за чем ходить на работу, а оттуда домой, то я бы был совершенно счастлив, если б не моя коллекция. Ее жаль. Все, что ценно обычным людям, мне не интересно. Вот такая форма уродства.
Началось это мое странное увлечение в раннем детстве. Изначально я видел в темноте хуже обычных людей. Там, где остальные еще что-то различали, я ходил, как слепой, натыкаясь на людей и опрокидывая стулья. Я жил тогда с родителями в двухкомнатной квартире на окраине города, где не было поблизости ни фонарей, ни ярких светящихся вывесок на магазинах, не было даже светофоров. По этой причине, как только в доме гас свет, в нем тотчас же воцарялась непроницаемая тьма, сгущаемая к тому же тяжелыми шторами, к которым питали пристрастие мои родители. По вечерам мама задергивала их и только тогда включала свет.
— А то смотримся, как на экране, — говорила она.
И была, в целом, права. Я сам зачастую люблю, идя по вечернему городу глазеть в ярко освещенные окна домов рядом с дорогой. Там можно было разглядеть кусочки чужой жизни, такой неизвестной и до одури знакомой. Там, за окнами, люди, не подозревая, что за ними наблюдают, живут своей простенькой и мелкой жизнью: ужинают, ругаются, смотрят телевизор, засыпая на ходу, делают уроки, читают газеты. Все то же, что и у меня. Особенно странно смотреть на все это зимой, когда я стою на холоде, поеживаясь от мороза, притоптывая ногами и гляжу, как в квартирах ходят теплые люди в легких маечках, халатиках и тренировочных штанах, как будто и нет в метре от них ни холодного ветра, кусающего за уши, как синий волнистый попугайчик, ни замерзших до хрупкости голых ветвей, словно не носятся в воздухе снежинки, похожие на пух убитой небесной курицы. Кажется, что это не окно, а самый настоящий экран, где просто показывают кино. Ощущение, будто эти персонажи живут в другой реальности, что, в конечном счете, верно. Это и есть другая реальность — реальность цивилизации, искусственная и хрупкая, не прочней оконного стекла. Люди так свыклись с ней, что воспринимают ее как нечто вечное, незыблемое. Иногда хочется взять камень побольше и швырнуть его в этот тихий омут уюта, чтоб разбилась гладь стекла, брызги полетели в стороны и все черти там перебаламутились. Чтобы обитатели омута дернулись от ужаса, от холода, от того настоящего, что ворвалось к ним вместе со снегом в рваную рану разбитого окна. Чтобы закружились в беспорядке поднятые ветром газеты, заметались листки календаря…
Но я никогда не делал этого. Просто наблюдал из темноты.
Страшная и притягательная сторона тьмы обнаружилась с тех пор, как только родители получили двухкомнатную квартиру и маленькую комнату отдали мне. Родители спали в большой, я в своей маленькой. Когда не удавалось уснуть сразу, приходилось долго лежать в становящейся вдруг сразу горячей и неудобной постели, ворочаться с боку на бок и перебирать случившиеся за прошедший день события и слушать. Как только квартира погружалась во тьму, изо всех углов выползали шумы. Они, незаметные в дневной и вечерней суматохе, ночью становились полноправными хозяевами квартиры. Шорохи, постукивания, скрипы и шелесты бродили никого не боясь и не стесняясь. Особенно интересным был коридор. Там постоянно что-то происходило: кто-то бегал на маленьких лапках, издавая дробный топоток, что-то большое, как корова или бегемот, временами шумно и сонно вздыхало под дверью. Дом как будто заполнялся странными зверями невидимыми в темноте, а может даже и состоящими из темноты. Или темнота состояла из них. Если небо было чистое и была луна, лучики света пробивающиеся из-за штор, отчасти разгоняли этих зверей, в остальное же время ничто не мешало им владеть квартирой, которую днем
