На следующий день Андрей вышел в цех в старенькой летней фуражке, надвинутой до самых бровей. Нинка искренне огорчилась.
— Ты чего — обиделся? Да не обращай вниманья. Да я, будь у меня такие волосы, и зимой бы без платка бегала, честное слово.
Но Андрей фуражку не снял.
Нинка ушла в расчетную контору, и Андрей стал работать один. Он пробегал через цеха, поглядывая лишь на рамы станков, где цинковыми белилами крупно были выведены номера, да иногда вперед, чтобы не наткнуться на какую-нибудь работницу, идущую по тропе, или на возчика основ. Возчики двигались быстро и предостерегающе кричали. Казалось, не они катят низкую тележку с емким валиком, а тележка стремительно увлекает возчика за собой всей тяжестью своей, и потому он невольно пригибается, вытягивает длинные мускулистые руки вперед. Надо было вовремя услышать крик, вовремя встать между станками.
С женщинами было сложнее. Двигались они беззвучно в шуме. Как-то Андрей замешкался и столкнулся с девушкой. Неожиданно и мгновенно ощутил он ее теплую и мягкую грудь, близко-близко увидел светло-коричневые, с крапинками глаза. Он так и застыл столбиком. Девушка усмехнулась, успокоилась и обошла его, как обходят колонну.
В первое время записи, сделанные Андреем, приводили в недоумение начальников цехов. Они не совпадали с отчетами бригадиров и ремонтировщиков. Понадобился целый месяц, чтобы освоиться с этой простой работой. Теперь Андрей не опускал голову, когда шел через цех, но смотрел он только на станки и видел только станки, черные, косматые от налипшего на станины серого пуха, хлопающие желтыми батанами или неподвижные. Правда, взгляды ткачих он чувствовал спиной, сутулился от неловкости и, достигнув коридора, сбавлял шаги, чтобы подольше побыть в его сумраке, отдохнуть от напряжения.
Здесь лампочки горели только над верстаками, пахло клеем и кожей, гул станков звучал приглушенно, и в нем можно услышать короткие, успокаивающие трели сверчка, который — Андрей знал это — прятался возле батареи под лестницей. Звонкие и редкие, словно капли, падающие звуки вызывали в памяти воспоминание о деревенском утре. Он не знал, когда это было, но помнил хруст соломы под копытцами теленка, которого держали в доме, острую морозную свежесть, что просочилась в приоткрытую дверь, предрассветную синь за окном, оранжевые вихри огня в зеве большой русской печи и такое же мирное треньканье сверчка…
В коридорах и подсобных помещениях работали мужчины: челночники, слесари, шорники, батанщики — люди деловые, взрослые, уверенные в себе. Без них не могла обойтись ни одна ткачиха. Андрей завидовал тому внутреннему достоинству, которое сквозило в их манере говорить чуть свысока и веско, в спокойных и четких движениях. И в цех они входили иначе, чем Андрей. У них были мужские профессии. С ткачихами они держались то дерзко, то снисходительно.
Андрею нравилось смотреть, как они трудятся, а они, чувствуя это, с особенным шиком орудовали молотками и рашпилями, шильцами и острыми, как бритвы, ножами. Андрей пытался сблизиться с ними, но его отпугивало их свойство подшучивать над каждым, в ком уловили они какую-то слабинку, и особенно, как говорят они о женщинах, о любви. Андрей не соглашался с ними во многом, не мог согласиться. Тем больней ударил его рассказ челночника Василия Симакова.
Андрей работал в ночную смену, сидел после обхода над конторским журналом и почувствовал, что засыпает. Он встал из-за стола, прошел один цех, другой и спустился в нижний этаж. Дверь столовой была еще закрыта. Андрей постоял перед ней и заметил у верстаков собравшихся в кучку мужчин. Был там и шорник Федя — сухонький, сутулый, с выцветшими глазками, который на все вопросы неизменно отвечал:
— Мне что? Я сижу, свое дело исполняю. У меня интереса нет. Я себя знаю да старуху свою…
Андрей подошел, встал возле Феди и стал слушать. Василий рассказывал с каким-то особенным, жестоким удовольствием.
— Так вот, Колька с Иваном закадычные друзья были. Охотой вместе баловались. Потом начали что- то врозь. Иван Кольку зовет, а тот — некогда. То ему дом подрубать надо, то крышу красить. Ну, Иван без него на охоту ходит, с другими. Раз его соседка останавливает и говорит: «Мое дело, Иван, десятое, да только ты за порог, а Колька на порог. На Лизавету твою я зла не держу, и дела мне до вас нет, да вся улица о том судачит». Это, значит, в середу было, а в субботу Иван опять на охоту собрался. Ружье он не дробью, а пулей зарядил. Прошел по улице, свернул — и задами обратно, к соседу, который напротив жил. «Пусти, — говорит, в чулане посидеть. Я шутку задумал». Тот пустил. И вот сидит Иван в чулане у окошечка, и ему весь свой дом виден. Часа не проходит, смотрит — Колька идет. Шасть на крыльцо, стучит, Лизавета ему открывает. Ладно. Полчаса проходит — Колька все там. Тогда Иван вышел, ружье в руку и через двор в дом, черным ходом, значит…
Тут Василию приспичило закурить. Он неторопливо извлек пачку из кармана рубашки, достал папиросу, зажал ее в зубах и стал шарить спички. Федя опередил его: чиркнул своей спичкой, протянул огонек.
— А дальше-то что?
— Сейчас, затянуться, дай… А там, братцы, угощенье на столе и водка! Ивану аж обидно стало. Ему жена на четверку с оговором дала, а тут поллитра стоит!
— Ну и ну, — рассерчал Федя.
— И я говорю, — согласился Василий. — Иван в спальню, а они там уже лежат.
— Заливаешь… — не сдержался молодой слесарь.
— Куда там — заливать! Все как есть рассказываю.
— Не могла баба так обнаглеть.
— Ты баб еще не знаешь, — взвился другой, постарше, — ну, и помалкивай себе. Рассказывай, Вася.
— Да, такое дело. Иван о ходу пальнуть хотел, а потом бросил ружье, чтобы до греха, значит, не дошло, и говорит: «Вот, говорит, как ты крышу красишь. Вот какой ты друг. Противно, — говорит Иван, — и смотреть-то на тебя. Хоть штаны напяль.» Оделся Колька и стоит перед Иваном, ждет, а тот ему: «Чего ждешь? Иди. И лучше мне не встречайся. А с ней у меня разговор будет». Колька скорей за двери, а Иван взял бутылку и одним духом допил. И ушел к старикам своим. Неделю обиду заливал — и вернулся. И рад бы ее бросить, и правильно бы сделал, да детей двое, детей жалко… С тех пор так вот и пьет. С бригады его снимали, на собраньях честили — ничто не помогает. Сломался человек. Вот как оно бывает…
После этого все помолчали, только Федя скрипел кожаным жгутом, сшивая им лопнувший шкив, и бормотал что-то.
Андрей убежал в маленькую конторку сменного мастера с пыльным окном во всю стену и неуклюжими, потемневшими столами. Здесь он переносил свои записи из блокнота в журнал, а после с чувством исполненного долга на час открывал книгу и забывался над ней. Как уютен и контрастно четок мир этой книги! В нем были злые люди, но они уже внешностью своей разоблачали себя. Добрые люди в нем по-настоящему добры, чудаковаты, доверчивы, а потому беззащитны перед злом. И с каждой страницей взрослеющий герой — мальчик, юноша, молодой человек — шел от беды к беде, ошибался, обманывался и все-таки был счастливей своих врагов, потому что на его долю вместе с кознями и лишениями щедро были отпущены и самая нежная любовь, и верная мужская дружба, и сердечное тепло простых людей.
Он посидел минут пять, захлопнул книгу и вышел в цех. Остановился на тропе и впервые смело посмотрел вокруг. Никто не наблюдал за ним и не усмехался вслед. Все были заняты работой, от усилий сотен людей и машин дрожало, как корабль на полном ходу, старое здание фабрики.
А над юностью Андрея, над этой полной труда ночью высоко-высоко, среди звезд, летал первый спутник, странный аппарат, сделанный из земного металла земными людьми, и это было чудом, и от чуда этого, казалось, должна повернуться вся жизнь.
В один день повернулась и судьба Андрея.
Уже выпал снег, и стояла настоящая зима. Андрей читал после очередной вылазки в цеха, когда в
