обхаживать. А потом реви. Так не будь дурой…
— Ну, и зря, — горячо перебил Андрей. — Не все такие.
Клава так и вцепилась.
— Ты, выходит, не такой? Чистенький? Святой, да? А чего за девкой ходишь? Чего в темке с ней делаешь?
«Что она так разозлилась?» — подумал Андрей и не успел ответить — вошла Галя. На миг задержалась у двери, словно вглядывалась в него и Клаву. Он обрадованно кинулся ей навстречу, а она, перестав его замечать, прошла вперед и стала стаскивать новенькие рукавички.
— А он ничего, интересный. Студент. Пластинки у него какие! Я три песни списала.
Андрею послышалось наигранное в ее голосе. Она говорила так, будто перед этим всю дорогу бежала. А в следующую минуту его как обожгло.
— Галя…
— И с матерью познакомил. Она приветливая, чаем с вареньем угощала, варежки вяжет. Видишь, какие мне подарила?
— Галя!
— Чего кричишь? — повернулась она к нему. — Не глухая. Слышу.
— Давай выйдем.
— Зачем? У меня секретов нет.
Галя посмотрела на Клаву, та не нашлась, что сказать, и только неопределенно пожала плечами: дескать, как хочешь, твое дело, Галя вышла в коридор, открыла дверь на улицу и прислонилась спиной к косяку.
— Ну?
— Мы еще друзья, правда?
Галя все так же стояла боком к нему, холодная, отчужденная, а он в этот миг любил ее особенно горько, сильно и боялся потерять.
— Кто этот студент? Твой новый друг, да?
— А она — твоя подруга?
— Кто — она? У меня никого нет… кроме тебя…
— Рассказывай…
— Да не вру я! И как ты поверить могла! Да я… Покажи мне, кто это сказал. И пусть он при мне это повторит. Ну, пойдем к этому человеку.
Галя задумалась.
— Ладно, пойдем. И если это правда…
Клава гладила голубую от синьки простыню. С любопытством обернулась на скрип двери, вскинула брови, удивилась, что Галя и Андрей опять вместе.
— Кто сказал тебе это?
— Одна женщина.
— Какая?
— Ну, я же тебе говорила…
Тут Андрею почудилось, что Клава растерялась. Рука ее с утюгом повисла в воздухе.
— Пошли к ней.
— Прямо беда с вами! Тут дел невпроворот, а еще ваши истории расхлебывай. Мне некогда. Я глаженьем занялась. Может, завтра?
— Где она живет? Мы сами сходим, без вас, — твердо сказал Андрей.
Клава шмякнула утюг на подставку, выдернула шнур из розетки и начала собираться. Андрей нетерпеливо топтался у двери. Только Галя оставалась внешне спокойной. А в нем разрастался запоздалый гнев на женщину, зачем-то оклеветавшую его, на Галю, которая сразу поверила кому-то и, значит, не верит ему, Андрею. Он докажет свое и уйдет, и пусть она кричит ему вслед — Андрей не оглянется даже.
Воздух уже наливался матовой синевой, особенно заметной над сугробами. Тени в их складках густели, фабричные корпуса вдали светились ранними огнями.
Они шли долго и за все это время не проронили ни слова. Шли порознь: Клава впереди, Галя за ней, Андрей за Галей. Там, где вместо узких тропинок тянулись рыжие от торфяной золы тротуары, Галя и Клава заговорили, Андрей не стал вслушиваться, о чем они переговариваются, его занимало другое. В центр города есть прямая дорога, которой Андрей всегда пользовался. А они плутали сейчас в каких-то прилегающих улицах. Зачем? Ему очень хотелось, чтобы вся эта история кончилась поскорей.
На площади возле гастронома высилась забытая всеми елка. Затоптанный снег вокруг был густо усыпан облетевшей мертвой хвоей, и в самой елке не было уже ничего праздничного, веселого. Поредели ее огни, сквозь сухие ветки проглядывал весь ствол. Андрей с грустью подумал о мелькнувшем празднике и снова вернулся мыслью к тому, что он сделает после. Уйдет? Хотелось уйти, но вряд ли хватит сил на это.
Клава свернула с тротуара к литерным домам, похожим на коробки из-под маргарина. Тускло серели грязным снегом их маленькие, вечно затаенные дворы с низкими сараями, непременной песочницей и столиком, за которым в летние вечера мужчины стучали в домино.
Клава направилась к последнему литерному дому возле базара. Двор был пуст. Неуютно светились узкие проемы дверей. Такой же узкой и неуютной была лестница, по которой они теперь поднимались. Только на верхней площадке горела красная лампочка, и вниз просачивались жалкие ее отблески. В квартирах, мимо которых они шли, смеялись и плакали дети, ссорились женщины, звенели кастрюли, гудели мужские голоса.
— Вы здесь постойте, — сказала Клава и скрылась за дверью. Галя прислонилась к перилам, Андрей стоял возле и нервничал: скорей бы…
Вышла грузная женщина, невероятно широкая в бедрах. От нее пахнуло на Андрея кухней, запахом водки и еще неведомой ему, безрадостной жизнью. Его охватил страх. Что помешает этой женщине подтвердить то, чего не было, кто опровергнет ее слова?..
— Ну, он? — вывернулась Клава из-за плеча женщины.
— Не, — скучно ответила та, задержав взгляд на Андрее. — Я его не знаю.
Клава оживилась.
— И я говорю — быть того не может. А проверить надо… Галька мне вместо сестренки. Ладно, вы уж идите, а я тут поговорю еще…
Они остались вдвоем на лестничной площадке. Галя стояла, прислонясь к перилам, понурив голову, в белом пушистом платке. Андрей подумал, что ей стыдно, заглянул в лицо и увидел смущенную и все же торжествующую улыбку. Он засунул руки в карманы пальто, плечи его вздернулись.
— Ну, пошли? — сказал сухо, неуважительно и первый, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Ему было плохо, очень плохо, и он сам еще не знал, почему. Он доказал, что хотел, и что же? Ощущения победы не было. Не было и радости, хотя Галя — его Галя — послушно шла за ним, скользя варежкой по деревянным перилам.
Двор был все так же пуст, только в нем загустела темнота. Зашуршал под ногами подмерзший снег.
— Андрей…
Галя дернула его за рукав. Обычно они ходили держась за руки.
— Ну, Андрей… Ну, нет у меня никого. А про студента это Клавка придумала. Она меня к соседке услала, когда увидела, что ты идешь. Соседка рукавички вяжет, вот и мне связала. Красивые, правда?.. Ну, Андрей…
Она вытянула его руку из кармана и ласково сжала в своей. В этом ее пожатии, длительном и многообещающем, и признание вины своей, и мольба с прощении, и возвращенное доверие. А он мучился от жалости к ней, такой притихшей и покорной, и с тоской вглядывался в себя. Казалось, его обокрали. Сосало под ложечкой от предчувствия, что завтра он проснется и чего-то очень важного, светлого уже не будет, А что он теперь возразит мужчинам, которые у верстаков, обитых железом, с привычной горечью говорят о женщинах, что противопоставит их жестоким словам? Он пытался успокоить себя. Может, это только сегодня, а завтра все будет по-прежнему? Может, утраченное еще вернется, вновь наполнит каждый
