подальше. Из деликатности.
Так или иначе я решила быть последовательной, на Марсе этому учишься быстро. И рассказала, что существует род литературы, повествующей о жизни на других планетах. О Марсе написано немало. Я передала ей некоторые подробности из «Марсианских хроник» Брэдбери.
– Он писал, что вы можете произвольно изменять внешность, что в городах у вас стеклянные башни и глубокие каналы, что марсиане смеются серебристым смехом, слушают музыку, вы катаетесь на песчаных кораблях, носите маски, развевающиеся длинные одежды, а дети играют с дрессированными пауками…
Она сосредоточенно слушала, а потом задала вопрос – откуда он все это взял?
– Он это придумал, – ответила я.
– Зачем?
Я попыталась объяснить… С тем же успехом, как и необходимость живописи, музыки, прочих видов искусства. Как напрасно пыталась объяснить земную любовь к украшательству. Нерациональную. Бессмысленную, с точки зрения марсиан.
Вопрос «зачем» так и остался без ответа. Ни одно из объяснений хозяйку не устроило. Думаю, она еще больше укрепилась во мнении, что земляне – неразвитые дикари, которым жизнь не в радость без бусины в носу. И, наверное, была права.
Ее роды приближались, и с ними приближалась моя смерть. Я не сделала ни одной попытки переубедить своих хозяев. Я понимала, что как только они перестанут во мне нуждаться, моя жизнь потеряет для них любую цену. Всякий смысл. А без смысла они ничего не сохраняли. Так же бессмысленно было бы убедить любого человека не выбрасывать обглоданные кости или пустые консервные банки. Или, если выразиться еще точнее, использованную туалетную бумагу. Это было унизительно и страшно, а главное, сопротивляться бесполезно.
Я прожила с ними под одной крышей почти пять месяцев. Ела с ними за одним столом. Присутствовала на их вечеринках. Ходила по тем же улицам, что и они. Я привыкла к ним, почти привязалась, только тогда этого еще не понимала. Зато понимаю теперь, вспоминая, как мы ужинали по вечерам, методично разжевывая печенье, прикладываясь к ледяным коктейлям, глядя в никуда. Очень близко друг от друга и очень далеко. Слышен был только шорох песка, который вечерний ветер часто бросал в оконные стекла, и редкие мысли мужа и жены.
– Как ты себя чувствуешь сегодня?
– Хорошо. – Какая-то помеха и уже яснее: – Немного устала.
– Тебе нужно больше спать.
– Я и так проспала почти весь день. У меня до сих пор ноет спина.
И тогда он опускал бокал и поворачивал голову в ее сторону плавным движением, в котором я различала глубоко похороненную тревогу. И она долго смотрела в его молодое, старое, мертвое, живое лицо. В комнате медленно темнело. Никакого света не зажигали, потому что его не было. Здесь вставали вместе с солнцем и шли спать, когда оно садилось. Никаких развлечений. Ни алкоголя, ни танцев, ни телевизора. Ни косметики, ни бриллиантов, ни секса. И этот пуританский мир, где всего было так мало, уже казался мне идеальным. Высшим. Возможно, марсиане просто подавили меня своим числом. Навязали свой образ жизни, убедили в том, что лучше ничего и быть не может. Теперь для меня страшнее всего была не приближающая смерть, а их презрение. Возможно, они не заслуживали уважения, а просто его мне внушили. Но как тогда объяснить чувство, с которым я теперь вспоминаю эти ужины в пустой столовой, где не было ничего, кроме стола, трех табуретов, нас троих и наших мыслей? Это ностальгия. Чистая, сильная и все еще унизительная для меня. Потому что я не должна вспоминать об этом так. Или же нужно признать, что на Марсе в самом деле существует высшая раса.
Но я не хотела умирать только потому, что должен родиться еще один марсианин. Я хотела бежать. А для этого сперва нужно было сделать так, чтобы после рождения ребенка я все еще была им нужна. И я искала решение.
Оно пришло само. Мой хозяин владел небольшой фабрикой по производству посуды. В основном из фарфора. Я побывала на фабрике вместе с его женой, когда она отправилась туда во время прогулки. Фабрика находилась на окраине поселка. Мы встретились с хозяином в комнате, где на длинном столе стояла готовая продукция. Невинно-чистый, белый фарфор. Очень изящные формы. Полное отсутствие цвета.
И тогда, впервые за последний месяц, я обратилась к хозяину. Я спросила, нет ли у него намерения слегка разнообразить ассортимент. Он не подумал «зачем?», как я боялась. Позже я случайно услышала чью-то мысль, что у него на тот момент появился серьезный конкурент в другом городе, и возникли проблемы со сбытом. Он был готов выслушать даже меня. И я попросила краски.
– Мы выпускаем и цветную посуду, – подумал он.
– Дело не в цвете, – ответила я. – Дайте мне чашку и блюдце, и я сделаю узор.
Он не знал, что такое узор, и я убедилась в том, о чем догадывалась уже очень давно. На Марсе никто не умел рисовать. Здесь знали только чистый цвет, тон, полутон. Но зачем нужен узор, они не постигали. То, что мне дали кисть и краски, я объясняю только возникшим где-то конкурентом. Хозяин не хотел упустить ни одного шанса его задавить.
Через час я вернула ему чашку с блюдцем. Теперь они были темно-синими, с узором из белых созвездий, таких, какие видно с Земли. Никогда не забуду, как мои хозяева разглядывали эту чашку. Как нечто чужеродное, упавшее с неба. Хозяин спросил, что это значит. Я объяснила, что такими видятся созвездия с Земли. И предложила расписать таким образом чайный сервиз и назвать его «Земная ночь».
Если узор показался им пошлостью, то название, думаю, шокировало. Но хозяин велел отправить на дом сервиз и все необходимое для работы. И я занялась делом.
Первые несколько сервизов «Земная ночь» были проданы мгновенно. Мне была доставлена следующая партия, и теперь я целыми днями сидела в отдельной комнате, занимаясь делом. Хозяйка устраивалась в углу и заворожено следила за движениями кисти. Хозяин заходил к нам несколько раз в день и молча наблюдал, как продвигается работа. А потом сообщал, что поступила еще одна партия заказов. Что все хотят купить «Земную ночь», и как жаль, что нельзя наладить массовое производство. Я ждала этих слов. Марсиане рисовать не умели и со свойственным этой расе высокомерием, учиться ничему новому не собирались. Я не думала хозяину о том, что теперь мою смерть придется, по крайней мере, отложить, если он не хочет потерять прибыль. Я знала, что он и так это понимает. Теперь тяжелый выбор приходилось делать ему.
День, когда родила хозяйка, я провела, как обычно, за росписью очередной «Земной ночи». Мне до смерти надоел этот узор, а ничего другого хозяин пробовать не желал. Он думал мне, что этого вполне достаточно, что это даже слишком. В самом деле, «Земная ночь» вызвала у марсиан настоящий шок. Особенно это ощущалось на вечеринке, которую никто и не подумал отменить из-за близившихся родов. Здесь жили по раз и навсегда заведенным порядкам, неторопливо двигаясь по рельсам, проложенным много эпох назад.
Один особенно ярый радетель старых законов постоянно присутствовал среди гостей на наших вечеринках. Это был, пожалуй, единственный марсианин, который не мог и не хотел скрыть своей ненависти ко мне. «Земная ночь» его бесила до колик. Он прямо думал, что с Земли не может прийти ничего хорошего и что само название сервиза звучит грязно, а узор отвратителен. Выражения были сильные, у него кривился рот, когда он это думал. Казалось, еще немного, и этот пожилой марсианин, нарушая последние приличия, заговорит вслух, и я услышу речь, напоминающую замедленный лай. Это были единственные звуки, которые тут еще не разучились издавать.
– Вы должны убить ее, как только ваша супруга родит, – подумал этот гость, глядя на моего хозяина.
– Я сделаю то, что сочту нужным, – спокойно ответил тот.
И я поняла, что видела зависть. Обыкновенную зависть. Я почувствовала очень быструю, отчаянную мысль хозяйки, мысль-вскрик. Оглянулась, но та сидела с бокалом возле стойки и думала с подругой. У нее участились и усилились начавшиеся еще с утра схватки, вот что это было.
Она родила поздно вечером, после того как гости разошлись. При родах я не присутствовала, меня отослали, как только явился доктор. Ночью я ждала смерти, впервые лежа в комнате совершенно одна.
