чтобы они хорошо работали…
— Часы — это механическое устройство для измерения времени, и ничего более. Убирайся отсюда, дьявольское отродье! Прочь, или я вызову полицию!
Значит, снова все повторяется — совсем как в школе и с молодыми нарядными супружескими парами. И хотя мне давно знакомо это ощущение несправедливости, я никогда к нему не привыкну. Напротив, чем я старше, тем оно острее. В конце концов, это всего лишь дурацкие деревянные ходики — несколько шестеренок, позволяющих биться моему сердцу, и больше ничего!
У входа в часовую мастерскую красуются старинные металлические часы, украшенные множеством вычурных завитушек. Они напоминают своего владельца — так некоторые собаки бывают похожи на своих хозяев. Подойдя к двери, я наношу им мощный удар ногой, который сделал бы честь футболисту-профи. Часы кренятся набок, маятник с размаху бьется о стенки корпуса. В тот миг, когда я выбегаю на бульвар Сен-Жермен, за моей спиной слышится звон разбитого стекла. Просто удивительно, как этот звук облегчает мне душу!
Второй часовщик, лысый толстяк лет пятидесяти, проявляет большее понимание.
— Тебе нужно обратиться к господину Мельесу.[10] Он иллюзионист и большой выдумщик; я уверен, малыш, что он гораздо лучше меня сможет отрегулировать твою механику.
— Но мне требуется часовщик, а не фокусник!
— Некоторые часовщики бывают немножко фокусниками, а этот фокусник — немножко часовщик, как Робер-Уден,[11] у которого, кстати, Мельес купил театр, — говорит он с хитроватый усмешкой. — Сходи к нему и сошлись на меня, я уверен, что уж он-то быстро тебя починит.
Не могу понять, отчего этот добродушный господин не желает заняться мною лично, но его отношение к моим передрягам само по себе утешительно. Кроме того, меня воодушевляет перспектива знакомства с фокусником, который по совместительству еще и часовщик. Наверняка этот человек похож на Мадлен, а может, и вовсе окажется ее родственником.
Я перехожу на другой берег Сены; у меня дух захватывает при виде стройного силуэта огромного собора, а также пышных турнюров и шиньонов проходящих дам; я так верчу головой, что шея ноет. Этот город, с его булыжными мостовыми и белым куполом Сакре-Кёр на вершине холма, напоминает свадебный торт. Наконец добираюсь до Итальянского бульвара, где расположен знаменитый театр. Молодой человек, усатый, с живыми глазами, отворяет мне дверь.
— Здесь проживает фокусник?
— Который? — отвечает он вопросом на вопрос, словно загадку загадывает.
— Тот, кого зовут Жорж Мельес.
— Это я самый и есть.
Он двигается как автомат, его жесты резки и в то же время грациозны. Говорит он быстро, и его руки, словно пара восклицательных знаков, подчеркивают каждое слово. Но когда я выкладываю свою историю, он слушает очень внимательно. Особенно его заинтересовал мой вывод:
— Даже если эти часы служат мне сердцем, их отладка, о которой я вас прошу, не выходит за рамки обычной работы часовщика.
Часовщик, он же фокусник, открывает циферблат, обследует меня с помощью приборчика, позволяющего разглядеть мельчайшие детали, и умиляется так, словно перед его внутренним взором проходит собственное детство. Приведя в действие механизм, включающий кукушку, он выражает восхищение работой Мадлен.
— Но как это ты ухитрился погнуть часовую стрелку?
— Дело в том, что я влюблен, но ничего не смыслю в любви. И поэтому легко впадаю в гнев, ввязываюсь в драки, а иногда пытаюсь даже ускорить или задержать ход времени. Сильно я ее повредил?
Он смеется детским смехом, этот взрослый усач.
— Да нет, все работает прекрасно. Что же именно ты хочешь знать о любви?
— Вот, например, Докторша Мадлен, которая вставила мне в грудь эти часы, убеждена, что с искусственным сердцем влюбляться нельзя. Говорит, оно не выдержит такого эмоционального потрясения.
— Ах, вот как? Ладно… — Сощурившись, он задумчиво поглаживает подбородок. — Она-то может так думать… но ты ведь не обязан держаться того же мнения?
— Да, верно, я думаю иначе. Но когда я впервые увидел мою певицу, у меня вот здесь, под часами, будто взорвалось что-то. Шестеренки заскрипели, тиканье участилось. Я начал задыхаться, у меня подкосились ноги, все поплыло перед глазами.
— А тебе это было приятно?
— Ужасно приятно!
— Ага! Ну, так в чем же дело?
— Да в том, что я испугался: вдруг Мадлен права?
Жорж Мельес поглаживает усы, качает головой. Он подыскивает слова, как хирург, выбирающий нужный скальпель.
— Если будешь бояться причинить себе боль, то как раз тем самым и увеличишь шансы причинить себе боль. Возьми, к примеру, канатоходцев: неужели ты полагаешь, что они думают о том, как бы не упасть, проходя по натянутому канату? Нет, им нравится рисковать, они смакуют наслаждение, которое доставляет смертельная опасность. И если ты проживешь свою жизнь осторожничая, стараясь ничего не сломать, тебя ждет безнадежная, тоскливая скука, запомни это… Я не знаю ничего более веселого, чем безоглядная удаль! Ну-ка взгляни на себя в зеркало! При слове «удаль» у тебя загорелись глаза! Эх, да что говорить! Раз уж ты в свои четырнадцать лет решил проехать всю Европу в поисках девушки, значит, в тебе есть настоящая тяга к удальству, верно?
— Верно… Но, может, вы знаете какой-нибудь трюк, чтобы хоть чуточку укрепить мое сердце?
— Ну конечно знаю… Ты готов меня выслушать? Тогда слушай очень внимательно: единственный «трюк», как ты выразился, который позволит тебе завоевать женщину твоей мечты, — это как раз и есть твое сердце. Но не то механическое устройство, что вставили тебе в грудь при рождении. Я говорю о настоящем сердце, из плоти и крови, о том, что скрыто под часами, и бьется, и трепещет. Вот с каким сердцем ты должен действовать. Забудь о неполадках в своей механике, и они утратят для тебя всякое значение. Будь неосторожным, а главное — отдавай, отдавай себя безоглядно, не скупясь!
Мельес говорит увлеченно, все черты его лица участвуют в этом пламенном монологе. Даже усы и те вздымаются при улыбке — так шевелятся усы у котов.
— Правда, и это срабатывает далеко не всегда, я тебе ничего не гарантирую, я и сам недавно был отвергнут той, кого считал своей единственной любовью. Но такова жизнь, ни один «трюк» не бывает безотказным на все сто.
Этот фокусник, по мнению некоторых — гениальный, преподал мне начала любовной магии, а завершил урок откровенным признанием, что его последний эксперимент в этой области окончился полным фиаско. И все-таки, должен признать, он необыкновенно утешил меня — и тем, как налаживал мои шестеренки, и тем, как рассуждал о любви. Это добрый человек, умеющий слушать других. Сразу видно, что он хорошо разбирается в людях. Наверное, ему удалось постичь тайну психологических механизмов человека. Всего за несколько часов мы стали близкими товарищами.
— Я мог бы написать книгу о твоей жизни, я теперь знаю ее, как свою собственную, — говорит он мне.
— Так напишите. Если у меня когда-нибудь будут дети, они смогут ее прочитать. Но для того, чтобы узнать продолжение моей истории, вам придется поехать со мной в Андалузию!
— Вряд ли ты захочешь отправиться в свое паломничество с таким попутчиком — тоскующим фокусником.
— Нет, я хочу, очень даже хочу!
— Но ты же знаешь, что я способен запороть даже чудо.
— Я уверен, что нет!
