Серая жесткая кора вверху светлела, становясь желтовато-розовой, макушка сосны купалась в озерной синеве неба. Растрепанная тень густой высокой кроны падала на траву у корней.
Гордей Ильич спешился и, свернув цигарку, прислонился спиной к стволу.
Скоро уже будет тридцать лет, как в холодный багровый закат зимнего вечера его привели сюда в накинутом на нижнее белье полушубке и поставили у сосны.
Казак в черном башлыке согревал дыханием синие, озябшие руки, другой, с винтовкой, неторопливо посасывал цигарку. Тому, что замерз, видимо, надоело ждать, и он процедил сквозь зубы: «Давай кончай, что ли!..» Казак бросил окурок, наступал на него сапогом, отошел на несколько шагов и, словно нехотя, поднял винтовку.
Тогда Гордей зачем-то обнял одной рукой ствол сосны, будто она могла защитить его, и в то же мгновение ему показалось, что он падает вместе с ней…
Ночью друзья-партизаны нашли его, беспамятного, истекающего кровью, и привезли на салазках в деревню, уже очищенную от казаков.
До рассвета прошивали темноту выстрелы, полыхали костры на снегу и мощные раскаты голосов катились через реку в степь.
Теплым апрельским утром, едва окрепнув после тяжелого ранения, Гордей пришел к сосне. Он нашел неподалеку темную корку и увидел глубокую рану на стволе: она уже затягивалась золотисто-прозрачной смолой.
«Видать, сосна тогда на себя половину удара приняла», — подумал Гордей и благодарно взглянул на дерево. Позолоченная солнцем сосна тихо и дремотно шумела.
«Надо тут какой-нибудь знак поставить, не срубили бы», — решил Гордей и с тех пор часто наведывался на кручу.
О том, кто доказал на него казакам и послал на расстрел, он узнал только спустя десять лет, когда с уполномоченным пришел к Евстигнею Чалому.
Хозяин встретил их во дворе — кряжистый, длиннорукий, с засученными по локоть рукавами. Сухой ошметок земли прилип к его светлой вьющейся бороде, на спине болтались хлястики черного жилета, надетого поверх серой рубахи.
— Милости прошу в дом, советской власти мы завсегда рады. — Евстигней улыбнулся, но глаза его глядели не мигая. Точно два рыжих медяка!
— В дому нам делать нечего, — хмурясь, сказал Гордей. — Веди нас лучше в свой садок, покажи, какие плоды там вырастил…
— Какие там плоды! — Евстигней махнул рукой. — Одна видимость! Не по нашим морозам фрукты разводить. Градусы не те…
В будке, выкатывая мутные белки глаз, заворчал пес; от его кожаного ошейника шла к протянутой через весь двор проволоке гремящая цепь.
В другом углу двора стояла вторая конура, в черную дырку ее тоже тянулась чуть обвисшая цепь. Хозяин цыкнул, и пес скрылся в конуре.
На крыльцо с точеными балясинами вышли два парня: один — с красной бычьей шеей, в черных начищенных сапогах и голубой рубахе, другой — низенький, губастый и беловолосый, он чему-то улыбался и грыз семечки.
— Заодно прихватите и лопатку, — сказал пришедший с Гордеем уполномоченный.
— А это зачем? — Евстигней сощурился и зло сорвал с бороды ошметок земли. — У меня там будто все перерыто. Искали ведь — не нашли…
— Плохо, значит, искали, — сказал Гордей.
— Что ж, попробуй ты, может, тебе повезет. — Евстигней круто повернулся и пошел в садок мимо сваленных у амбара толстых бревен; через калитку конного двора.
Около хилой, низкорослой яблоньки со следами извести на сером стволе торчала воткнутая в землю лопата.
— Ты, видно, раньше нас собирался поработать на этом месте, — усмехаясь, сказал Гордей и, поплевав на ладони, взялся за лопату.
Евстигней заслонил собой корявый ствол яблоньки и зло сузил щелки глаз.
— Может, повременишь, Гордей Ильич?.. Такое самоуправство боком тебе выйдет.
— Я не ради себя, а ради всех стараюсь. Отойди, не засти! — сказал Гордей, вогнал сапогом лопату в землю и, подняв первый рыхлый пласт, отбросил в сторону.
Когда, обливаясь потом, он докопался до большой ямы с зерном, прикрытым сверху досками, мешковиной и соломой, Евстигней сказал, с трудом разжимая большие губы:
— Жалко тогда я тебя казачишкам доверил… Надо бы самому, ты бы у меня не отдышался…
— Ишь как, а я и не знал, кого мне благодарить! — удивился Гордей и уже более спокойно согласился; — Да, это ты верно, промахнулся… Впрочем, не все ли равно: не я, так кто-нибудь другой тебя за грудки бы взял. Время твое сгнило, Евстигней, гут уж никакие сожаления не помогут. Идем!
Руки у Чалого мелко дрожали, но он сжал кулаки и пошел во двор. Гордей и уполномоченный шли следом. Выбраться за ворота они не успели: Евстигней вдруг крикнул что-то старшему сыну, кинулся к будке, и тотчас два буро-рыжих пса, как два пламени, метнулись навстречу друг другу и смяли уполномоченного. Он упал.
Сильный удар по виску отбросил Гордея к воротам, но он устоял на ногах а, шагнув в глубь двора, под навес, нашарил в кармане рукоятку нагана. У калитки стоял парень в голубой рубахе, с железным ломиком в руках. Евстигней, не спуская глаз с Гордея, тянулся рукой к воткнутому в чурбак топору, и только беловолосый, губастый сын сидел на ступеньках крыльца, по-прежнему щелкал семечки и улыбался.
Гордей выхватил наган, и Чалый, бледнея, уронив топор, попятился к конуре.
Сухо один за другим треснули два выстрела, и собаки, взвыв, закрутились по земле, хрипя и пятная ее кровью.
Гордей помог подняться искусанному уполномоченному и, помахивая наганом, задыхаясь, крикнул:
— Ты думал, я к тебе с пустыми руками приду — к волку в зубы?.. А ну, живо собирай свой выводок! Собрание бедноты еще вчера постановило с глаз тебя долой, в Соловках отдышишься!
После того как выселили из деревни кулаков, Гордей с первыми на селе коммунистами сколотил артель, и с тех пор вся его жизнь, день за днем, была отдана ей.
Как давно это было и вместе с тем так недавно!
«Старею и, что ли? Взялся ворошить прошлое? — подумал Гордей и снова посмотрел на сосну. — Интересно, сколько ей лет? Она совсем не меняется, не то, что я!»
Он погладил ладонью шершавый ствол, постоял еще немного в тихом раздумье: «Надо бы тут, в затишке, сад развести, самое подходящее место. Лучше не найти».
Обрадованный столь удачной мыслью, он легко, совсем по-молодому, вскочил в седло и выехал на дорогу. Отсюда он еще раз оглянулся на сосну. Да, все такая же молодая, с вечнозелеными ветками. А, может быть, она тоже изменилась и он просто не замечает этого? Сколько, поди, колец наросло вокруг ее сердцевины, сколько выдержала она бурь и гроз!
А так ли уж хорошо замечал он, как преображалось все вокруг, жизнь менялась с влекущей быстротой, и не успевал он порадоваться одному, как созревало другое, лучшее. Когда сам, своими руками изменяешь жизнь, не остается времени для того, чтобы удивляться ее переменам.
Давно ли пришел на село первый трактор и люди смотрели на него, как на диковинку. И за какое-то десятилетие уже забыли, что недавно ходили за сохой, за плугом, сеяли вручную. Все становилось привычным и обжитым: автомашины около артельного гаража, сложные молотилки, агрегаты, радио в каждой избе, электричество.
Как-то Гордею Ильичу попалась в руки желтая растрепанная книжечка Бунина «Деревня» Он читал ее с чувством тягостного недоумения: неужели все это так было — и грязь, и нищета, и дикое запустение, и пьянство, и повальные болезни? Ему казалось, что это написано об его деревне… Ведь еще тридцать лет назад она была такой: люди верили во всякую чертовщину, бегала по избам знахарка Секлетея и калечила всех, а дурачок Афоня почитался чуть ли не за святого провидца, он бился головой об стену и бессвязно бормотал: «Зелена гора… горек ключ… солона вода… Отмыкай!»
