обволокло ее сердце! — взял ее под руку.
— Вот сразу видно, как вы дружно, как счастливо живете, — сказал Ракитин, а глаза его грустили. — Я очень рад за вас, Груня, честно признаюсь, завидую!..
Груня прислонилась горящей щекой к рукаву гимнастерки мужа.
Родион снисходительно улыбнулся. Чудак парень! Чуть не в любви объясняется при муже!
— Спасибо вам за лекцию, — сказала Груня, прощаясь. — Мне очень понравилось!
— Ну, уж вы скажете! — Ракитин смутился, пожал плечами. — Напрасно уходите: сейчас тут самое веселье начинается… Впрочем, я понимаю…
Родион потянул Груню, накинул в раздевалке на плечи шинель, и они окунулись в темноту. Все сразу оборвалось — и музыка и задорное шарканье подошв, стало слышно, как где-то над крышей в темном небе полощется флаг.
Родион накрыл Груню крылом шинели, сжал ее плечи, и она притихла под властью сильной и теплой его руки.
— Может быть, вернемся, повеселимся? — спросил Родион, ему уже было стыдно, что он так легко поддался первому ревнивому подозрению.
— Что ты, Родя! — прижимаясь к плечу мужа, зашептала Груня. — Побудем вдвоем! Мне еще о стольком надо рассказать тебе, за месяц, поди, не сумею!
Эта доверчивая открытость размягчила Родиона, и он с тайной гордостью подумал о том, какая у него красивая, смышленая жена — недаром на нее многие засматриваются и, конечно, завидуют ему. Замыкавшие распадок горы, казалось, подпирали низкое темное небо, на котором по-весеннему ярко и густо цвели звезды. Ветер, согнав к ледяным вершинам тучи, утих, землю уже схватывали заморозки, зачерствевшая грязь крошилась род каблуками. Светясь спокойными огоньками, убегала в синюю мглу широкая улица.
— Как он хорошо о коммунизме говорил, верно, Родя? — тихо начала Груня, чуть наклоняясь и стараясь заглянуть мужу в глаза. — Так бы слушала и слушала всю ночь!
Радость теснила ее сердце. Груня была довольна, что Родион захотел побыть с ней наедине, что они шли под одной шинелью, пахнущей ароматными папиросами, шли, как когда-то в далекие дни свиданий в лесу, когда каждое, вскользь оброненное слово казалось полным особого смысла и в пожатие руки вкладывалось все чувство, на которое только способна юность.
— Да, размечтался он здорово! — весело отозвался Родион, — Только когда это все будет…
— Вот чудной! — воскликнула Груня и тихо рассмеялась. — А ты как хотел, Родя? Чтоб завтра кто- нибудь распахнул ворота и сказал: пожалуйте, вот он, коммунизм, да? — в голос ее просочилась мечтательная задумчивость. — Знаешь, я думаю, что мы и не заметим, как он придет, — будем одному удивляться и радоваться другому, как вот электричеству, радио, книгам, агротехнике всякой, а потом вдруг окажется, что мы уже при коммунизме живем! Правда ведь?
— Какой ты у меня мечтательной стала! — с ласковой снисходительностью взрослого, поощряющего успехи ребенка, проговорил Родион.
— А я сроду такой была, Родя, — волнуясь, как бы загораясь воспоминаниями, говорила Груня. — Еще когда в школе училась… Не поверишь, лягу иной раз на сеновале и всю ночь думаю… И какой жизнь лет через сто будет, чего люди и наука достигнут, аж дух захватывает!.. И сейчас, как ты вернулся, будто те годы наступили… Ты не обидишься?.. Даже чудно как-то, но я ровно еще и замуж не выходила за тебя — иду, вол, как раньше с Машей, и душеньку свою отвожу!
Она негромко засмеялась и неуклюже потерлась щекой о Родионов подбородок. Теплая рука мужа обвивала ее талию. Груня старалась идти с ним в ногу, но все время сбивалась, не могла подладиться под его ровный, неторопливый шаг.
— Я тоже люблю пофантазировать, — немного спустя с медлительной рассудительностью заговорил Родион. — Но ног от земли не отрываю… Пожалуй, размечтаешься, а что толку? И считаю, нам с тобой, Грунь, на многие годы вперед загадывать нечего! Когда-то там что будет!.. — Он помолчал и досказал убежденно, с молодой запальчивостью: — Давай лучше то, что нам в теперешней жизни положено, никому не уступим, возьмем полной мерой, чтоб голова закружилась. Вот так! — Он притянул Груню к себе и начал жадно целовать ее в лоб, в щеки, в глаза, в губы.
— Родя! Хватит!.. Родя! — почти задыхаясь, выговорила она. — Тут же люди… кругом!..
— А пускай! — он засмеялся возбужденно, азартно. — Никто нас не сглазит!
— Озорной ты какой, даже боязно с тобой, — улыбаясь, сказала Груня и, поправив волосы, снова нырнула под крыло шинели.
Гасли по склону веселые огоньки в избах, словно ночь, подступая, ставила на пути светлых, струящихся ручейков темную запруду. С жадностью вдыхая густой, сыроватый, пахнущий весенней прелью воздух, Груня глуховато заговорила:
— Ты сказал: не уступим того, что нам положено… А разве ты. Родя, знаешь, что нам положено? По-моему, никаких берегов у нашей жизни нету — плыви, на сколько сил и старания хватит! И я свою жизнь ни на чью бы не променяла, мне она и такая по нраву. — Она сжала Родионову руку и, вглядываясь в его смутно белевшее лицо, зашептала: — У нас в деревне есть люди, которые так рассуждают: эх, уснуть бы годков на пять, а то и на десять, а потом проснуться — вот, наверное, не жизнь будет, а малина! Но какая же им радость от того, что кто-то за них научится невиданные урожаи брать, пятилетку выполнит — одну, другую, — ну, скажи, какой интерес на готовое приходить? А вот когда сам, своими силами доплывешь до всего, и радости больше, и жизнь дороже становится, и еще дальше плыть хочется!..
Они свернули в проулок и вышли к реке. Она глухо клокотала за черными, нагими тополями на обрыве.
Не отпуская Груню, Родион прислонился спиной к развесистому тополю, пошарил в кармане папиросу, крутанул колесико зажигалки. Жиденькое пламя на миг осветило его улыбчивое лицо с прищуренными, остро поблескивавшими глазами.
— Ты права на все сто процентов, — выдохнув пушистую струйку дыма, тихо проговорил Родион. — Если бы не нужно было добиваться чего-то, с кем-то силой тягаться, так и жить скучно было бы. — Он помолчал немного и досказал с ласковой усмешлнвостью: — А теперь давай с неба па землю спустимся. Сколько гектаров рекордного участка ты нынче намерена засевать?
Груня оживилась.
— У нас такие планы, — весело сказала ока, — кроме тех восьми гектаров, на которых мы озимый сорт испытываем, мы собираемся засеять еще пятьдесят гектаров яровых.
— Брось шутить! — в голосе Родиона были недоверие и тревога. — Нет, ты всерьез? Зачем это понадобилось? Не понимаю, какой расчет засевать пятьдесят гектаров, когда для того, чтобы получить Героя, надо взять высокий урожай на восьми гектарах?
Груне стало как-то неловко под шинелью, словно сукно потяжелело, стеснило, давило на плечи. Осторожно сняв с талии Родионову руку, она выскользнула из-под шинели и сделала несколько шагов к обрыву. Внизу бурлила дегтярно-черная, тускло поблескивавшая вода.
— Какой расчет, говоришь? — оборачиваясь, тихо переспросила Груня. — Очень простой! Если мы с восьми гектаров по тридцати центнеров снимем, то ссыплем в амбар двести сорок центнеров. А на пятидесяти пускай соберем по двадцати, тогда закрома пошире подставляй — на тысячу центнеров. Есть разница? Чуешь? А теперь посчитай: если все звенья так возьмутся у нас в колхозе, а другом, третьем, во всем районе, крае, — вон какая сила подымется!
Сутулясь под шинелью, Родион угрюмо молчал. Шумела река, падали подмываемые стремительным течением пласты земли, тянуло по каменистому дну говорливую гальку.
— Но и этого еще мало, Родя, — тихо продолжала Груня, расхаживая между серым валуном и тополем: ее нисколько не смущало молчание мужа, ей казалось, что он сейчас должен понять ее и во всем согласиться с ней. — Если каждый будет только за своим рекордом гнаться и станет мириться с тем, что вся наша земля, которую колхоз засевает, из года в год родит по восемь-десять центнеров с гектара, то скажи, какой тогда прок от наших рекордов?
— Но ведь за тысячей гектаров нельзя так ухаживать, как за своим участком, — сказал Родион и выпрямился, — никакой силы на это не хватит. А где столько удобрения возьмешь?
— С удобрением, наверно, год-два будет трудно, — согласилась Груня, — но раз, по-моему, такое
