свалил ее голову на плечо Ракитина. И тот, внутренне замерев, боялся шевельнуться и правил одной рукой, дав лошади полную свободу.
Тихая, невысказанная радость журчала в душе Ракитина, и он ничем не хотел нарушать ее омывающего сердце светлого течения.
На ребро горы выкатилась луна. В оранжевых сумерках смутно виднелось лицо Груни с застывшей у переносицы резкой складкой, и Ракитину вдруг неодолимо захотелось прикоснуться губами и разогнать эту, не оставлявшую Груню даже во сне тяжелую хмурь.
Но он тут же взял себя в руки и отвернулся. Разве мог он злоупотреблять ее чистой доверчивостью?
Нет, одна мысль о том, что он замутит чужое счастье, была постыдна. Ведь они так любят друг друга! Чутье, правда, подсказывало Ракитину, что у Груни не все ладно с мужем, но пользоваться чужой размолвкой, неуверенностью, распутьем — для этого нужно иметь дурную совесть.
С грустным сожалением глядя на приближающиеся огоньки деревни, Ракитин невесело думал: «То мужа отвожу, то жену, а развести по-настоящему не умею». Нет, нет, он никогда бы не колебался и сумел бы завоевать ее любовь, если бы…
Бричку встряхнуло на ухабе, и Груня открыла глаза. Почувствовав, что голова ее на плече Ракитина, она боязливо отстранилась и покраснела. «Вот стыд-то какой! — подумала ока. — Уже к деревне подъезжаем. Значит, я всю дорогу спала».
Груня внимательно посмотрела в его взволнованное лицо и вдруг решила обо всем поведать Ракитину:
— Мы сейчас с Родионом ровно чужие…
Нервный озноб охватил Ракитина. Он зачем-то достал из кармана электрический фонарик, и, пока говорила Груня, скулы его жарко горели. Когда она умолкла, он заглянул в ее полные взволнованного ожидания глаза и начал горячо и беспорядочно:
— Я не понимаю… — Он хотел сказать, что он не понимает, как можно ненавидеть Груню, но сказал совсем другое; — Я думаю, что Родион скоро вернется и все станет ясным… Он любит вас. Я знаю. Поверьте мне…
Ракитин и сам не понимал, зачем он сказал это, ему было неловко, но он уже не мог остановиться и продолжал успокаивать Груню:
— Это бывает так, что молодые не поймут друг друга, а потом все станет ясно… И как еще живут и работают!
— Если он вернется, я не смогу быть прежней… — жестко сказала Груня.
Показались первые избы. В льющемся из окон свете купались серебристые ивы, блестела жирная грязь дороги.
— Послушайте, Груня… — Ракитин осторожно взял ее руку. — Неужели так легко оттолкнуть человека, которого любишь?
«Зачем я мучаю его? — подумала Груня. — Нашла перед кем каяться!» Ей стало жалко и себя и Ракитина.
А он сидел, сжав губы, думая, что сейчас останется один. Может быть, это последний вечер, когда они так понимают друг друга, и, может быть, немного нужно для того, чтобы на всю жизнь стать счастливым.
Под колесами брички загрохотал настил моста, и Ракитин понял, что ничего не скажет Груне такого, что приблизило бы ее к нему.
Она спрыгнула с брички, и у него дрогнуло сердце.
— Простите меня… — сказала Груня.
— Что вы, Груня! За что же мне прощать вас?
— А как же! Полезла, не спросясь, со своими сердечными делами…
— Зачем вы говорите это? Разве я совсем посторонний человек для вас?
Она уже жалела, что начала этот разговор, в нем таилось что-то тревожное.
— Может, кроме вас, я никому не сказала бы… — Она взглянула в его настороженное лицо и совсем тихо проговорила: — Спасибо вам…
Ракитин хлестнул концами вожжей лошадь и, не оглядываясь, поехал по освещенной улице.
Глава одиннадцатая
Когда ушел поезд, Родион долго бродил по станции в надежде встретить Ракитина или селекционера и, не найдя их, вернулся в зал ожидания. Он решил остаться здесь до утра, пока не подойдет попутная машина. Расхаживая вдоль длинных жестких диванов, на которых дремали пассажиры, он почему-то никак не мог успокоиться.
«А что, если сегодня, когда все узнают, что я уехал, меня исключат, из колхоза?» — вдруг подумал он и, пораженный своей догадкой, остановился.
Он ясно представил полный народа зал, вскинутые вверх руки, и ему стало страшно, что среди односельчан не найдется никого, кто бы подал голос в его защиту. Но не сам ли он оторвал себя от того, что было смыслом его жизни, и пренебрег всеми? Раз никому не сказавшись, он самовольно покинул колхоз — значит, он не нуждается в нем, ясно!
У Родиона выступил на лбу пот. Не в силах побороть замутившей его тревоги, он взял чемодан и вышел.
Глухая, душная ночь сторожила станционный поселок; поникли ветлы в палисаде, пахло пылью. Фонарь бросал на булыжную мостовую стиснутый темнотой желтый круг света.
Родион долго стоял под фонарем в нерешительности, не зная, что ему предпринять, а тревога все сильнее подхлестывала разбуженное воображение.
Да, да, и они будут правы! Он слишком много думал о себе, тешил свое мелкое самолюбие, когда надо было делать го, что делали все, и не забиваться, как сурку, в нору и чего-то выжидать целый месяц. Напрасно ты хотел испугать кого-то своим отъездом, напрасно ты считал, что люди не обойдутся без тебя! В колхозе так много знающих свое дело хлеборобов, что твое отсутствие никто не заметит! Ты никому не нужен там, никому!
Как никому? А Груня? Родион вспомнил последний разговор с женой, ее восково-белое запрокинутое лицо и тихо застонал сквозь зубы. Как он мог сказать ей такое, когда дни и ночи он думал о ней и только когтившее его тщеславие не позволяло ему быть искренним с ней до конца!
Родион рывком вскинул на плечо чемодан и торопливо зашагал проселочной дорогой. В лицо ему брызнули капли дождя, и он досадливо отмахнулся от них. Тревога гнала его домой.
Теперь мысль о том, что не сегодня — завтра могут решить его судьбу, укрепилась в нем окончательно, и он не хотел терять ни одной минуты.
В полях было томительно и глухо, над степью, как черный дым, тянулись низкие, грозовые облака, за дальними увалами пашен огненными ящерицами шмыгали молнии.
Перекладывая с плеча на плечо чемодан, Родион напряженно вглядывался в слабо угадываемую дорогу, со смешанным чувством досады и стыда думая о том, сколько он бесцельно растранжирил дорогого для всех времени.
Вдали выросли темные столбы пыли, пахнуло угарным дурманом полыни, и не успел Родион опомниться, как налетели бешеные вихри и, словно свора цепных собак, стали трепать на нем плащ. Бултыхался в руке чемодан; казалось, отпусти — и его, как щепку, унесет в непогодную темь.
Тревожно шумела по обеим сторонам дороги гнущаяся под ветром рожь, невдалеке, среди бушующего островка кустарников, дрожала тоненькая осина и точно молила о пощаде, протягивая ветви.
Прикрывая ладонью запорошенные пылью глаза, Родион бросился под деревцо и не добежал: будто выплеснули сверху ведро воды, ударили по спине тугие струи. Прислонясь к дрожащему стволу деревца, он понял: ничто не могло укрыть его в этих больших, захлестнутых ливнем полях.
