—
Пенсионерам в Америке не дают работать.
—
А обед вы приготовили сами?
—
Хороший вопрос! Вы знаете, я очень люблю готовить, — Уолш, который так и не садился, сделал приглашающий жест. Я встала и покорно поплелась за хозяином в другой конец холла. — Но сегодня готовил не я. Мне так хотелось произвести на вас хорошее впечатление, что я пригласил на обед еще одного человека. Когда-то, кстати, именно он учил меня делать равиоли, пиццу, лазанью и прочие прелести настоящей итальянской кухни…
Следуя за Уолшем, я миновала довольно просторную комнату, уставленную компьютерами и книжными полками, и оказалась в ослепительно белой, похожей на операционную, кухне. Единственным разнообразием в этой стерильной цветовой гамме был черный, без скатерти, стол, уставленный приборами и бокалами. В центре горела толстая свеча, накрытая пузатым стеклянным абажуром. А в торце стола, строго напротив двери, сидела белая как лунь — в тон кухне — женщина.
—
Познакомься, Паулина, — пророкотал Уолш, — это и есть наша гостья, мисс Валентина Мальцева, о которой я тебе так много рассказал.
Женщина встала, обошла стол и протянула мне руку:
—
Здравствуйте, Валя.
—
Здравствуйте, — ответила я, чувствуя, что происходит нечто несуразное. Мне понадобилась ровно секунда, чтобы сообразить: женщина разговаривала со мной по-русски.
Мое замешательство было настолько очевидным, что Паулина улыбнулась и положила мне обе руки на плечи:
—
Чему вы так удивились? По происхождению я русская. Правда, воспитывалась не в России, но, благодаря родителям, сумела сохранить язык. Как видите, все очень просто. Впрочем, мы еще успеем об этом поговорить…
—
Дамы, к столу! — потребовал Уолш. — Или, чтобы заглушить аппетит, я возьмусь за сигару и тогда уж точно испорчу всем прекрасный обед…
Обед прошел в почти ненарушаемой тишине. Все, казалось, были поглощены действительно прекрасно приготовленными блюдами. Я же, чувствуя себя не в своей тарелке, молчала. Мои мысли витали где-то далеко от лазаньи и чудесного легкого вина, которое то и дело подливал мне Уолш. «И за это ты тоже заплатишь, Валентина, — как-то отстраненно, словно меня все эти размышления и вовсе не касались, ворчала я про себя, не очень убедительно ковыряясь в живописном салате. — Мне вынесли очередной оправдательный приговор и теперь будут думать только о том, как использовать меня с максимальной эффективностью. Как это говорил Витяня? Неотработанный ресурс, кажется. Точно! Я — не до конца отработанный ресурс. Все как в пионерском лагере: поели, ребятки? А теперь — все на трудовой десант! Поможем нашим колхозникам собрать богатый урожай и засыпать его в закрома Родины! Юджина нет — он здесь явно лишний. Что они придумали? Что им нужно от меня на этот раз?..»
В ходе этой молчаливой трапезы мне удалось как следует разглядеть Паулину. Определить ее возраст было непросто. Скорее всего, Паулине было лет 65–70. Впрочем, разобраться в этих нюансах могла только женщина. Ее неестественно гладкое, без единой морщины, по-девичьи чистое лицо красноречиво свидетельствовало о том, на что способна пластическая лицевая хирургия в развитой капиталистической стране. Паулина была абсолютно седой, но как раз седина и подчеркивала ее внешнюю моложавость. Эффект был удивительный, я только потом поняла, в чем, собственно, заключен фокус: на фоне белых волос особенно выразительно смотрелись глаза этой женщины — черные, чуть удлиненные к вискам и какие- то пронзительные, проникающие. Паулина источала ощутимую энергию, на нее все время хотелось смотреть, любое слово, реплика, оброненные ею во время нашего обеда, неизменно вызывали внимание.
Совсем некстати вспомнилась моя незабвенная подруга, которая всегда очень остро чувствовала надвигающуюся опасность — какой-то особенный подвид интуиции. Она заранее, еще до того, как вскрывала конверт, точно знала, приятным будет письмо или печальным. Она невзлюбила моего интимного друга-редактора еще когда мы только переживали с ним упоительный период взаимного увлечения, с цветами, спонтанными, незапланированными встречами где попало и без упоминаний времени, когда заканчивается заседание бюро и надо расходиться по домам. Ее резюме было убийственным: «Тебе с ним не просыпаться!» — сказала она как-то. Как в воду смотрела. Только одного не учла моя многоопытная подруга — что ему, бедненькому, теперь уже вообще ни с кем не проснуться…
Я вдруг представила, что моя подруга сидит здесь, за этим столом, и вместе со мной наблюдает за Паулиной, изучает ее, как это могут делать только бабы — въедливо, придирчиво, до оттенка помады на губах, до тональности крема на лице, до крохотной заусеницы на пальце… Я настолько унеслась в прошлое, что увидела свою подругу с убийственной, а от того тоскливой, очевидностью: с погасшей сигаретой, прилипшей к верхней губе, в одной комбинации, раскладывающей на своем колченогом столе один и тот же пасьянс. Я знала ее страшный приговор, ее формулу дурного предчувствия, и всякий раз с какой-то даже дрожью где-то внутри, под грудью, ожидала, что вот сейчас она сплюнет сигарету, смешает замусоленные карты, с элегантной небрежностью поправит бретельку комбинации и скажет: «Всем на фиг с пляжа! Немедленно!!»
Эта и только эта фраза вертелась в моей голове, когда я чувствовала, как пронизывающий взгляд Паулины проникает глубоко внутрь меня: «Эта женщина очень опасна, Валентина. Очень-очень! Всем на фиг с пляжа!..»
Я знала весь этот сценарий загодя. Иногда мне даже казалось, что я уже вполне созрела для того, чтобы писать их самой, без многоопытных консультантов в смокингах и телогрейках, с вечными перьями и автоматическими пистолетами. Много тепла, участия и внимания, никаких нажимов на психику, плавный переход из одного состояния в другое. А в самом конце — задача. Формулировка. Цель. Хороший сценарий предусматривает отсутствие альтернатив у объекта. Обращенная к арестанту фраза начальника тюрьмы, гремящего связкой ключей: «А куда ж ты, мать твою, денешься?!» — полностью отражает эту ситуацию.
Деваться, действительно, некуда!
—
…Согласитесь, что Паулина — великий кулинар, — заявил Уолш, раскуривая сигару.
К этому моменту мы уже сидели в холле и перед каждым стояла чашка крепчайшего «Капуччино».
—
Генри, вам известен ключевой вопрос, неизменно ставящийся на всех партийных собраниях в Советском Союзе? — спросила я, без разрешения вытягивая из валявшейся на журнальном столике пачки сигарету.
—
Любопытно.
—
Председатель собрания спрашивает: «Голосовать будем поименно или списком?» Поскольку все заранее знают, кто и почему должен быть избран, а собрания обычно затягиваются на несколько часов, то неизменно кричат с мест: «Списком!» Люди неизменно хотели пораньше вернуться домой…
—
Вы переоцениваете мой французский, Вэл, — Уолш улыбнулся и аккуратно стряхнул толстый столбик сигарного пепла в изящное блюдце, которое использовалось явно не по назначению. — Определенно, вы что-то имеете в виду, но я, к сожалению, не понял…
—
Я предлагаю, Генри, не тратить время на обсуждение персоналий и сразу голосовать списком. То есть переходить непосредственно к делу.
Уолш очень коротко, буквально на долю секунды, вопросительно взглянул на Паулину и получил такой же мимолетный кивок. Но я уже была в том состоянии, которое мои друзья-актеры по привычке называют «сучьим мясом», и потому все замечала. Эта седая женщина нравилась мне все меньше и меньше.
—
Хорошо, Вэл, — кивнул Уолш и загасил сигару. — Перейдем к делу. Прежде всего, я хочу ввести вас в курс событий, происшедших на вашей родине в то время, пока вы, покорительница сердец офицеров американской внешней разведки, отсиживались в отеле…
Мне до свербящей боли в незалеченном коренном зубе хотелось вставить в тираду
