— Ну, а если мы все-таки вырвемся? — продолжал допытываться Мишин, бросая косой взгляд в зеркальце. — Сможешь написать? Только правдиво, все как было?
— Не знаю. Отстань.
— А обо мне напишешь?
— Какая ж песня без баяна?
— А что напишешь?
— Витяня! — я с удивлением уставилась на него. — Ужель и тебя гордыня обуяла? Никак в историю войти хочешь?
— Так что ты напишешь обо мне? — не принимая моей иронии, Мишин коротко сверкнул глазами и прикусил губу.
— Правду.
— А какая она, правда?
— Ужасная.
— Ты думаешь, все настолько плохо?
Не умея ответить на его вопрос, я промолчала.
Потом, толком не понимая, что я делаю, а главное, зачем мне это, я придвинулась к нему и как-то очень неловко чмокнула его куда-то между ухом и шеей.
— Не бери в голову, Мишин, — прошептала я. — Нет между нами разницы, понимаешь? Нет в нашей замечательной стране грешных и праведных, нет хороших и плохих, а есть только блок коммунистов и беспартийных. Очень тяжелый блок. Из самого прочного в мире бетона и арматуры. И даже Хемингуэй, учись он с нами в одном классе и пройди то, что прошли мы, писал бы не о потерянном поколении и корриде, а передовицы с отчетно-выборной партконференции Фрунзенского района. Не бери в голову, слышишь!..
— Ты это… — не глядя на меня, Мишин сделал неопределенный жест рукой. — Ты успокойся, Валя.
— Я спокойна.
— На, возьми, — он протянул мне толстую сигару в целлофановой упаковке. — Нет хлеба — будем есть пироги.
— В жизни сигар не курила, — честно призналась я, не без почтения разглядывая внушительный темно-коричневый брусок. — Да мне уж и расхотелось…
— Ну и хорошо, — улыбнулся Мишин.
— Ты что-то придумал, да?
— Мне ничего не надо придумывать, Валентина. Как-нибудь, когда мы выберемся отсюда, я расскажу тебе кое-что о том, чему меня учили сразу после балетной школы. Не знаю, как в журналистике, а в разведке все, или, скажем точнее, почти все ситуации стандартизованы, учтены и заложены в специальную программу. После соответствующей подготовки думать практически не надо: срабатывают условные рефлексы. Автоматически срабатывают. Вот и сейчас, Бог даст…
— Господи, как все просто, — прошептала я.
— Угу, — буркнул Витяня. — Очень просто. До смешного. Каких-нибудь двенадцать лет в полувоенном-получиновном аду, где вместо чертей — инструкторы по взрывному делу и шифрам, а должность Люцифера занимает выдвиженец из отдела административных органов ЦК. Без нормальной семьи. Без человеческого дома. С узко регламентированным количеством биологических детей. Без собственного времени. Без права пукнуть, не имея на то соответствующей команды и не объяснив это позорное желание в докладной, написанной по всей форме на имя куратора.
— Ты сам избрал свой путь.
— Вот-вот! — усмехнулся Мишин. — Ты, подруга, говоришь в точности как мой папаня — ветеран партии, герой отдела кадров на номерном заводе. Он и его кореша по жэковской парторганизации всю жизнь занимались только тем, что кого-то куда-то выбирали, читали, запершись в Красном уголке, закрытые письма ЦК КПСС, гневно осуждали происки Конрада Аденауэра и пыжились при этом, как индюки, свято веря, что их засратая партия сдурела настолько, чтобы всерьез интересоваться мнением этого сборища алкашей и доносчиков. Ну ладно, им война мозги поотшибала, они действительно верили, что сами, лично, спасли Фиделя, дали по шапке Хрущу, скомандовали наступать на Прагу… Но я-то не сумасшедший, я-то хорошо знаю, что ничего и никого не выбирал!
— Что-то же, наверное, выбрал, — возразила я.
— Окстись, Валентина! Что мы вообще могли выбирать, когда выбора, по существу, не было?! Колбаса четырех видов, москвошвеевские штаны — трех, и то не каждому, сливочное масло — двух, люди — практически одного. Иномарку на улице увидел — и смотришь вслед, точно фея в розовом тулупе пролетела или инопланетянин взглядом одарил. Просто хотел во что-то верить. И жить как человек. Не чувствовать постоянной униженности. Не стрелять трешки до зарплаты. Не отираться в коммуналке до заслуженной пенсии в шестьдесят два рубля. Город солнца, мать их…
Смысл его слов доходил до меня туго; в мыслях я была далеко и от этой машины, и от этого мрачноватого города, погружающегося в очередную зимнюю ночь, и от юрких красных «Жигулей», терпеливо следовавших за нами…
— Пристегнись!
— Что?
— Пристегнись, говорю! — резко приказал Витяня, кивая на черный ремень.
— Что, действительно взлетаем? — спросила я, защелкивая хромированный замок и заглядывая в зеркало.
«Жигули», словно привязанные к нам невидимым тросом, тащились метрах в ста.
— Почти, — хмыкнул Витяня.
— Сработал наконец условный рефлекс? — как ни странно, я совершенно не ощущала страха. Определенно Мишин начал благотворно влиять на меня. — Годы учения не прошли даром?
— Я был хорошим учеником, Валя.
— Ты о чем?
— Не о балете же.
— А…
— У меня к тебе единственная просьба, Мальцева: не кричи.
— Что?
— Я говорю, — терпеливо повторил Мишин, — ни при каких обстоятельствах не ори — мне это действует на нервы и отвлекает. Я вообще плохо переношу чье-либо присутствие рядом, когда работаю.
— Понятно, — протянула я, хотя совершенно ничего не поняла. — Что ты собираешься делать?
— Вот сейчас все брошу и начну объяснять, — огрызнулся Мишин, пристегивая ремень. — Сиди тихо! Можешь закурить свою сигару. Только смотри, не вздумай затянуться. Здесь нет кислородной подушки…
Не ожидая ничего хорошего, я инстинктивно подтянула под себя ноги и вообще приняла позу эмбриона. Со стороны, наверное, это выглядело жутко смешно, но мне в тот момент было не до смеха. Особенно после его слов «когда работаю». Он работал, я к этому не имела никакого отношения, а инструкции были исчерпывающими: не орать. И я, еще не видя вокруг даже намека на опасность, стиснула зубы, словно пациентка-неврастеничка на приеме у стоматолога.
Тем временем Витяня, видимо, завершив последние приготовления, чуть прибавил скорость и устремился к очередному светофору, до которого было метров триста. Горел красный свет, и у перекрестка стояло всего две машины — скособоченный «трабант» и довольно потрепанный «ситроен» неопределенного цвета. Обе машины стояли справа, одна за другой. Витяня устремился в левый коридор. Первое, о чем я подумала тогда: Мишин хочет повторить проделанный недавно трюк. Но тут же отмела этот вариант — в течение ближайших нескольких секунд загорится зеленый, так что смысла отрываться вроде бы нет. Между тем «мерседес», набирая скорость, подлетел к перекрестку. В тот же момент вспыхнул зеленый глаз светофора. Однако Витяня, вместо того чтобы поддать газу, вдруг резко нажал на тормоз. Раздался пронзительный, скрежещущий звук, мерзко запахло паленой резиной. По инерции машину занесло в сторону и закрутило на месте. На полуобороте наш «мерседес» врезал багажником по зазевавшемуся «трабанту». От
