Возможно, потому, что тогда, у Рудольфа, среди гудящих трансформаторов, выражение его глаз впервые напомнило мне улыбку того самого русоволосого мальчика, который неуклюже чмокнул меня в щеку в душном и пыльном школьном подвале, под мрачным бронзовым бюстом опального Сосо Джугашвили. Бесследно растворился в провалах моей памяти и вислоусый Рудольф. Следовало полагать, что они передали заботы обо мне следующим в той таинственной цепи безымянных друзей, которые выручали меня все это время. Но — чего я, собственно, и боялась — более реальным выглядел другой вариант, при котором эта счастливая для меня цепь безнадежно оборвалась, и я, словно списанный, никому уже не нужный трамвайный вагон, оказалась в деповском тупике, где мне суждено либо безнадежно заржаветь, либо попасть под чугунный пресс и бесчувственно перевоплотиться в лишенный формы металлолом.
Но больше всего меня мучили мысли о Юджине. Я много раз прокручивала в уме тот страшный эпизод, когда леопардовая стерва, чуть не сломавшая мне ребро стволом пистолета, льстиво и вымученно улыбалась ему, прося разрешения «похитить его очаровательную спутницу». Я почти не сомневалась, что он все понял в ту же секунду. В конце концов, Юджин был профессиональным разведчиком, офицером, и я не забыла, как он держался в ту страшную ночь в Волендаме, влетев с мороза — о, крылатый ангел! — в окно моего номера… И хотя тогда, в амстердамском аэропорту, я молилась лишь о том, чтобы он сплоховал, поверил той многопудовой гадине, дал ей спокойно увести меня к машине и тем самым позволил мне спасти его, — теперь, спустя всего две недели, я думала иначе. «Если он все понял, почему не помог мне? — размышляла я, машинально водя щеткой по голове. — Почему не стер в порошок ту жирную тварь? Ведь у него было оружие, он мог что-нибудь придумать, что-то предпринять. Боялся за меня, за мою жизнь? А на хрена она мне нужна, эта жизнь, без его рук, без его вечно взъерошенных волос, без его улыбки? И что я вообще буду делать с ней, если ничего не решаю, ни на что не надеюсь и даже, увы, никого не жду?! Да, это точно: он боялся тогда пошевелиться, боялся движением губ или глаз показать той кагэбэшной паскуде, что не поверил в ее приступ астмы, что видит ее насквозь. Он понимал: стоит ему сделать одно резкое движение, и она выпустит в меня всю обойму. Ах, почему же, почему тогда, в Схипхоле, Юджин не дал ей меня убить!..»
В дверь коротко постучали.
Вздрогнув скорее по привычке, я тихо спросила:
— Кто?
— Откройте, это я, сестра Анна…
Мужеподобное создание в черной рясе, окончательно прервавшее все словесные контакты со мной после моего чистосердечного признания в том, за что именно я отбывала последний срок в тюрьме моей буйной фантазии, молча поставило поднос с едой на столик и, уже уходя, через плечо, как-то нехотя, процедило:
— Святому отцу очень плохо…
— Что случилось?
— У него высокая температура, почти тридцать девять. Два часа назад его посетил врач…
— И?..
— Подозревает двустороннее воспаление легких. В таком возрасте это очень опасно. Мы все молимся за него…
Сестра Анна уже взялась за ручку двери, потом, видимо передумав, резко повернулась и вдруг поманила меня пальцем. Это было так неожиданно, что я застыла как вкопанная.
— Ну же! — сквозь зубы, почти беззвучно, прошипела она.
Поняв, что происходит нечто из ряда вон выходящее, я сделала по направлению к двери несколько неуверенных шагов, которые, признаться, дались мне с трудом. «А что если, — подумала я, — старая карга работает по совместительству на местную контрразведку, и теперь, когда святой отец прикован в постели, получила приказ покончить со мной? Сейчас я подойду к ней и получу по башке чем-нибудь тяжелым. А потом…» Меня успокоили розовые, как пастила, руки сестры Анны, смиренно сложенные на животе. Правда, предводительница местных монахинь, учитывая ее солидную массу и большой опыт руководящей работы, при желании запросто могла бы забить меня ногами. Но этот последний вариант я просто не успела продумать до конца, поскольку уже подошла к ней совсем близко.
— Святой отец просил меня передать вам кое-что, — сестра Анна шелестела своими бескровными губами почти у моего уха. — За вами должны были прийти еще вчера, но, видимо, что-то помешало… Святой отец велел мне помочь вам покинуть нашу обитель сегодня к вечеру, если, конечно, кто-то явится. Будьте готовы и никого, кроме меня, не впускайте. Одежду, деньги и документы я занесу через пару часов. Вам все понятно, сестра?
Я кивнула.
— Крепитесь, — прошептала она и вдруг погладила меня по плечу — очень осторожно, словно плечо мое было сплошной раной. И от этого легкого прикосновения мужеподобной сестры Анны мне стало совсем худо…
19
Тель-Авив. Конспиративная квартира Моссада
За пятнадцать лет работы в разведке Грин видел этого человека дважды. В первый раз — в шестьдесят седьмом, через месяц после триумфального завершения Шестидневной войны, когда именно он, не имеющий имени, возраста и особых примет, сообщил Грину о назначении его резидентом в США и Канаде. Во второй раз — в семьдесят втором, после мюнхенской бойни. Обе встречи проходили с глазу на глаз на конспиративных квартирах в густонаселенной южной части Тель-Авива. И хотя длились они не больше получаса, после каждой наступали в жизни Грина суровые перемены…
Уроженец Штатов, выходец из весьма состоятельной семьи калифорнийских евреев, перебравшихся в Новый Свет из Бельгии в конце прошлого века, Грин, получивший блестящее образование, начавший карьеру в одной из самых престижных юридических фирм Бостона и завербованный Моссадом в начале шестидесятых, знал об этом человеке так мало, словно был не ключевой фигурой Моссада в Северной Америке, а каким-нибудь любознательным журналистом из провинциальной «Канзас кроникл», безнадежно мечтающим написать очерк о легендарном шефе израильской разведки. Правильнее было бы сказать, что Грин не знал о нем ничего. Когда-то это его задевало. Ему казалось, что в таинственности, окружающей этого человека, проявляется некое недоверие лично к нему, Грину, так и оставшемуся для израильтян чужаком. Позднее он понял, что таков стиль. Про Моссад нельзя было сказать, что его сотрудники строго придерживались тотальной конспирации, — о другой здесь просто не слышали.
…Отыскав нужный дом — четырехэтажную железобетонную коробку с наглухо задраенными жалюзи (израильское солнце даже зимой на чины не смотрит), Грин уверенным шагом прошествовал мимо двух молодых мам с колясками, оживленно обсуждавших у подъезда достоинства нового стирального порошка, поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка над маленькой медной табличкой, на которой по-английски и на иврите было написано: «Менахем Гордон, страховой агент».
Дверь открыли сразу, словно звонок приводил в действие защелку. «Наверно, так и есть», — подумал Грин, с трудом ориентируясь в вязком сумраке коридоров после получасовой ходьбы по вываренным в солнце тель-авивским улочкам. Воздух в квартире был несвеж, словно ее давно не проветривали. Когда глаза чуть привыкли, Грин разглядел небольшую, скупо обставленную гостиную. В кресле-качалке, лицом к нему, сидел тот, настоящее имя которого знали, возможно, не более пяти человек. Из нагрудного кармана его старомодной сероватой тенниски торчал зажим авторучки. Даже не сделав попытки привстать, «страховой агент Менахем Гордон» кивком указал Грину на крохотный ветхий диванчик по другую сторону журнального столика.
Грин сел и молча уставился на легендарного шефа Моссада, не ожидая ничего приятного от этой встречи и в то же время испытывая что-то смахивающее на обалдение мальчишки из бедного квартала, увидавшего на витрине дорогого магазина швейцарский спиннинг для ловли форели.
— Хотите попить?
