– Может, врача с капельницей вызвать? – Он потянулся к записной книжке.
– Это все без толку. На два дня очухается – и снова в запой. Значит, его организм еще не насытился.
– Вот тебе и «суббота – пик», – жестко сострил Ларчиков.
Даша присела рядом на диван. Ее рука потянулась к его щеке. Рука была холодной: лисичка страдала малокровием и всегда мерзла. Вадим инстинктивно отодвинулся.
– Холодно?
– Ничего.
– Господи, как мне все надоело! Живу от заката до запоя!
– Я тебя предупреждал. Помнишь, после встречи старого Нового года, когда он напился в первый раз. Я тебе сразу сказал – Димка алкоголик, у него все признаки.
– Но ведь он потом аж до мая не пил. И сорвался только на праздник. – Она вздохнула, недовольно посмотрела на свои ногти. – Блин, совсем себя запустила… Слушай, может, мне это… к тебе вернуться?
– Не надо, – чуть не расхохотался нервно Ларчиков.
– Почему?
– Не надо, и все.
Не мог же он ее напрямую спросить: а сбежишь со мной в Краснодар дня через два? В смысле мог, но что толку: все равно бы не согласилась. Она могла удрать с ним только на дачу Касыма. Но на эту далекую поездку у него не было денег.
Глава 10
После того как бывший акробат Геннадий Сергеевич выдал Ларчикову без всякой расписки мешок баксов – стопроцентный аванс за курдов, – Вадим слинял в Салтыковку.
Дачку Любы Гурской он нашел быстро. Действительно, домишко оказался словно из сказки: на курьих ножках. Вошел внутрь – и просто опалило жаром. Было лето. Вовсю трещала печь. «Сумасшедшая», – подумал Вадим о сироте-сторожихе по имени Дашенька. Окликнул ее, чувствуя, как струя пота змеится по позвоночнику. Никто не отозвался, и Ларчиков подошел к заслонке, стал просматривать книги, которыми, к изумлению гостя, хозяйка, собственно, и топила.
– Вот черт! – возмутился он. – Воспоминания Шаляпина жгут!
– А кто это, Шаляпин? – глуховато ухнуло с печи, и на пол упал солдатский бушлат, крылом вспугнув огонь.
Вглядевшись, Вадим увидел прелестную рыжую головку.
– Добрый день! – сказал он. – Что это вы летом топите?
– Я мерзну. Особенно по ночам. На самом деле тут жутко холодно.
– Может, у вас грипп? Знаете, летом бывает такое: съел мороженое – и тю-тю.
– У меня это «тю-тю» всю жизнь. Вы Вадим?
– Вадим. Люба предупредила?
– Да, она звонила. Соседям, у нас телефона нет. Я сейчас встану, накормлю вас. Только еще немного погреюсь, можно?
– Вы прямо как Герда, – заметил Ларчиков.
– Из «Снежной королевы»? – оживилась сирота.
– Нет, это у меня собака такая была, в Краснодаре. Такса. Тоже все время мерзла.
…Потом, когда они ближе познакомились и как-то разговорились, имя Герды снова всплыло. Но уже действительно из сказок Андерсена. Мама Дашеньки была женщиной гулящей, причем летала очень низко: по заводским общежитиям, отдаваясь всем подряд за бутылку водки, три рубля, а чаще за то, чтобы просто накормили ее доченьку, ее ненаглядную лисичку, которую она все время таскала с собой. С детской непосредственностью рассказывая об этом, Дашенька и упомянула имя Герды: обычно в мамины «рабочие смены» она сидела где-то в уголке и читала Андерсена, и особенно любила «Снежную королеву». А если из блужданий по ледяному царству ее выводили чьи-то пьяные крики, вопли и ругань, девочка просто закрывала уши ладонями.
После убийства матери (дежурная драка в общежитии хлебобулочного завода) шестилетнюю Дашеньку взял к себе ее дядя, Вячеслав Александрович, и увез на какую-то далекую сибирскую заимку. То ли школа там была за сто километров, то ли дядя возомнил себя Макаренко, но «учение-свет» вечно мерзнущая девочка получала из его рук – по крохам, черным хлебом вперемешку с отрубями.
Когда в свою очередь умер Вячеслав Александрович, Дашенька попала в детдом. Но пробыла там недолго. Ее забрала к себе двоюродная сестра Любы Гурской Алена. Через три года девочка очутилась в Москве, точнее, в Салтыковке: Люба выписала ее из Сибири сторожить дачу. Ко времени встречи с Вадимом Даше как раз стукнуло восемнадцать лет…
И вот что поразило в ней Ларчикова больше всего: глубинные провалы в образовании. Он, конечно, и сам не блистал энциклопедическими знаниями, но когда сирота в одну из ночей решила снова затопить печь книгами и на всякий случай спросила: «А Гоголь – это хороший писатель? Или его можно жечь?», Ларчиков не сдержался: «Блин, ведь так же нельзя! Ведь ты умеешь читать! А ну, сядь и прочитай Николая Васильевича от сих до сих!» Приказал, словно Доцент Хмырю и Косому в «Джентльменах удачи».
И Даша на удивление беспрекословно подчинилась. И вообще оказалась очень внушаемой девочкой. Усидчивой, памятливой, то есть у нее была просто феноменальная память. Не прошло и нескольких дней, как она уже шпарила наизусть целые куски из Карамзина: «Ливонские рыцари, пристав к российским мятежникам и захватив близ Оденпе одного чиновника новгородского, дали повод Ярославу разорить окрестности сего города и Дерпта». Она цитировала ему абзац за абзацем, бледная от бессонницы, и Вадим уже стал не на шутку беспокоиться о здоровье лисички. Он даже стал приходить к ней по ночам в комнату, отбирать книги и выключать свет. И вот так, изымая очередной том, он как-то у нее остался… Лег рядом. Рука потянулась к груди, Даша сказала:
– Кто вот тебе говорил, что грудь – самая чувствительная часть?
– Кто? Мне так всегда казалось.
– Эх, неопытный… Поцелуй меня в губы.
Ларчиков поцеловал. Губы были легкие, мятные. Живот у нее вдруг задрожал. Все было свежо, как будто яблоки смололи в блендере…
Прошло около месяца. В начале сентября в Салтыковку нагрянула Люба Гурская. Вадим валялся на печи, залечивая гастрит. А Дашенька как раз бродила по поселку в поисках инжира – им Ларчиков только и спасался во время обострения. Зайдя, Люба аукнула. Голос у нее был мрачный, словно у промокшей совы.
– Я здесь, начальник! – откликнулся Вадим. – Болею.
Гурская довольно дежурно поинтересовалась, что с ним, и Ларчиков насторожился: от нее месяц не было ни слуху ни духу и кто знает, что там устроили обманутые курды. Но дела обстояли гораздо хуже.
– Деньги наши с тобой пропали, – сказала Любка-Кремень. – Все. Подчистую.
– Как пропали? – Ларчиков чуть не упал с остывшей печи. – Что за бред?! Из банка?
– Ты что, телевизор не смотришь? Впрочем, какой телевизор. Вы тут с Дашкой прямо как на сибирской заимке живете.
И Гурская прочла больному короткую лекцию о последствиях финансовой катастрофы 17 августа 1998 года. Затем добавила:
– Ходят упорные слухи, что бывшего акробата Геннадия Сергеевича в связи с кризисом в стране сурово взяли за яйца. И теперь у него два выхода: либо найти тебя, либо сделать сальто с Останкинской телебашни.
– Почему с телебашни? – рассеянно спросил Вадим.
– Ну, он же акробат, – нелепо съязвила Гурская.
Вместе с новостью об экономическом крахе она привезла с собой два билета.
– Поскольку, Вадик, курдские псы ищут тебя с собаками, – скаламбурила без тени улыбки, – придется отсидеться в Турции. Вот два билета до Анталии, возьми. Обратные – с открытой датой. Прилетишь в Москву, когда все устаканится.
– Зачем два? – Ларчиков все еще находился в некоей прострации из-за потери денег.
– Ну ты, парень, даешь! Ты как мой биохимик просто. Звоню ему как-то в лабораторию и говорю:
