— Триста тысяч?.. Этак ты всю нашу Фотьянку купишь и продашь… Ловко!.. Умен, тебе и деньгами владать.
— Взять их только надо умненько, баушка… Так никто мне не даст, значит, зря, а надо будет открыться.
— Что ты, что ты!.. Ни под каким видом не открывайся — все дело испортишь. Загалдят, зашумят… Стравят и Ястребова и Кожина, — не расхлебаешься потом. Тихонько возьми у какого-нибудь верного человека.
Кишкин только развел руками: нет такого верного человека, который дал бы тихонько. После некоторой паузы он сказал:
— Баушка, ссуди меня сотней-другой… Разочтемся потом. За рубль два отдам…
Старуха испуганно замахала обеими руками, точно ее обожгли.
— Что ты, миленький, какие у меня деньги? Да двух-то сотельных я отродясь не видывала! На похороны себе берегу две красненьких — только и всего…
— Ну, тогда придется идти к Ермошке. Больше не у кого взять, — решительно заявил Кишкин. — Его счастье — все одно, рубль на рубль барыша получит не пито — не едено.
Баушку Лукерью взяло такое раздумье, что хоть в петлю лезть: и дать денег жаль, и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки. Вот бес-сомуститель навязался… А упустить такой случай — другого, пожалуй, и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась с небывалой еще силой, и баушка Лукерья вся тряслась, как в лихорадке. После долгого колебания она заявила:
— У меня у самой-то ничего нет, а попытаюсь добыть у одного знакомого старичка… Мне-то он, может, поверит.
— Ну, мне это все одно: кто ни поп, тот и батька.
Конечно, все это была одна комедия.
Баушка Лукерья не спала всю ночь напролет, раздумывая, дать или не дать денег Кишкину. Выходило надвое: и дать хорошо, и не дать хорошо. Но ее подмывало налетевшее дикое богатство, точно она сама получит все эти сотни тысяч. Так бывает весной, когда полая вода подхватывает гнилушки, крутит и вертит их и уносит вместе с другим сором.
«Омманет еще, — думала тысячу первый раз старуха. — Нет, шабаш, не дам… Пусть поищет кого- нибудь побогаче, а с меня что взять-то».
Эти разумные мысли разлетелись, как сон, когда баушка Лукерья встретилась утром с Кишкиным. Ей вдруг сделалось так легко, точно она это делала для себя.
— Ну, что твой старичок? — спрашивал Кишкин, лукаво подмигивая. — Вон секретарь Илья Федотыч от своего счастья отказался, может, и твой старичок на ту же руку…
Баушка Лукерья опять засмеялась: очень уж глупым оказал себя секретарь-то… Нет, старичок, видно, будет маленько поумнее…
— А ты мне расписку напиши… — настаивала старуха, хватаясь за последнее средство.
— На что тебе расписка-то: ведь ты неграмотная. Да и не таковское это дело, баушка… Уж я тебе верно говорю.
Передача денег происходила в ястребовской комнате. Сначала старуха притащила завязанные в платке бумажки и вогнала Кишкина в три пота, пока их считала. Всего денег оказалось меньше двухсот рублей.
— Мало… — заявил Кишкин. — Пусть старичок-то серебреца поищет.
— Ох, уж и не знаю, право, Андрон Евстратыч… Окружил ты меня и голову с живой сымаешь.
— Давай серебро-то, а ворочу золотом. Понимаешь, банк будет выдавать по ассигновкам золотыми, и я тебе до последней копеечки золотом отдам… На, да не поминай Кишкина лихом!..
Что было отвечать на такие змеиные слова? Баушка Лукерья молча принесла свое серебро, пересчитала его раз десять и даже прослезилась, отдавая сокровище искусителю. Пока Кишкин рассовывал деньги по карманам, она старалась не смотреть на него, а отвернулась к окошку.
— Ну, теперь прощай, баушка…
Старуха только махнула рукой, — ее душило от волнения. Впрочем, она догнала Кишкина уже на дворе и остановила.
— Забыла словечко тебе молвить, Андрон Евстратыч… Разбогатеешь, так и меня, старуху, может, помянешь.
— В чем дело?
— Не женись на молоденькой… Ваша братья, старики, больно льстятся на молодых, а ты бери вдову или девицу в годках. Молодая-то хоть и любопытнее, да от людей стыдно, да еще она же рукавом растрясет все твое богатство…
— Вот тоже придумала! — изумился Кишкин, ухмыляясь.
До настоящего момента мысль о женитьбе не приходила ему в голову.
— Жалеючи тебя говорю… Попомни старушечье словечко.
Марья была на дворе и слышала всю эту сцену. У ней в голове остались такие слова, как «богачество» и «девица в годках», а остального она не поняла. Ее удивило больше всего то, что у баушки завелись какие-то дела с Кишкиным, тогда как раньше она и слышать о нем не хотела, как о первом смутьяне и затейщике, сбивавшем с толку мужиков. Что-то неладное творится, ежели Кишкин обошел самое баушку Лукерью… Впрочем, эти свои бабьи мысли Марья оставила про себя до встречи с милым дружком, которому рассказывала все, что делалось в доме. Когда она поднималась на крыльцо, перед ней точно из земли вырос Петр Васильич.
— Какие такие дела завел Шишка с мамынькой? — зыкнул он на нее.
— А я почем знаю?.. Спроси сам баушку…
— У, змея!.. — зашипел Петр Васильич, грозя кулаком. — Ужо, девка, я доберусь до тебя.
— Руки коротки…
Марья заметила, что в задних воротах мелькнула какая-то тень, — это был Матюшка, как она убедилась потом, поглядев из-за косяка.
С Петром Васильичем вообще что-то сделалось, и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались не встречаться. И с Марьей у баушки все шло «на перекосых», — зубастая да хитрая оказалась Марья, не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
— Лукавая девка… — ворчала старуха. — Всех обошла, а себя раньше других…
За Кишкиным уже следили. Матюшка первый заподозрил, что дело не чистое, когда Кишкин прикинулся больным и бросил шурфовку. Потом он припомнил, что Кишкин выплеснул пробу в шурф и не велел бить следующих шурфов по порядку. Вообще все поведение Кишкина показалось ему самым подозрительным. Встретившись в кабаке Фролки с Петром Васильичем, Матюшка спросил про Кишкина, где он ночует сегодня. Слово за слово — разговорились. Петр Васильич носом чуял, где неладно, и прильнул к Матюшке, как пластырь.
— Обыскали свинью-то? — приставал он к Матюшке.
— С поросятами оказалась наша свинья…
Распили полуштоф; захмелевший Матюшка рассказал Петру Васильичу свои подозрения.
— А что бы ты думал, андел мой?.. — схватился Петр Васильич. — Ведь ты верно… Неспроста Шишка бросил шурфовку. Вон какой оборотень…
— Хорошую пробу, видно, добыл, да нас всех и сплавил. Не захотел поделиться… Кожин, известно, дурак, а Кишкин и нас поопасился.
— Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летом-то, помнишь, как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото — никого не забуду». Вот и вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие были?
— Попервоначалу средственные, а потом уж обозначились… Выплеснул он пробу-то. Невдомек никому это было, покеда он болесть на себя не накинул и не пошабашил всю шурфовку…
— Хоть бы глазком поглядеть на пробу-то… Можно ведь добыть ее и без него?
— Отчего не добыть, да толку от этого не будет: все одно — прииск по контракту сейчас Кишкина.
